- Добро-то спрятано надежно. А вот душу на это время куда бы спрятать?
Беженцы возвращались в деревню весь вечер. В деревне становилось многолюднее, но она все так же казалась опустевшей: затаясь, ольховцы со страхом ждали чужеземцев.
Когда спустилась ночь, Ерофей Кузьмич три раза, не отдыхая, обошел вокруг своего двора. Придерживаясь за изгородь, оступаясь в темноте в ямки, пробираясь сквозь повядшие, но еще крепкие лопухи, он то про себя, то вслух шептал, горячо дыша:
- ...от ворога, конного и пешого... а також от мора и глада... от огня и порухи... и черного глаза...
Отчитав заговор, он с лампешкой отыскал в кладовке припасенный с лета бледный, мясистый, выросший в земле стебель с редкой чешуйкой недоразвитых листочков - петров крест. Завязав его в тряпицу, повесил над наружной входной дверью: на счастье всего дома.
II
Из густого березняка дорога вышла к маленькой речушке. Телега загрохотала на дощатом мостике. Отсюда до Ольховки оставалось три километра: будь дневное время, она так и встала бы перед глазами на просторном и веселом взгорье. Но землю окутывала непроглядная ночная тьма. Ни одного огонька не виднелось в Ольховке. Когда телега, съезжая с мостика, мягко стукнулась в выбоине, Степан Бояркин тронул за плечо Серьгу Хахая, продавца Ольховской лавки, который правил лошадью, и сказал со вздохом:
- Стой. Довольно.
На мостике загрохотала еще одна телега. И тоже остановилась. Четыре человека, почти враз спрыгнув с нее, с обеих сторон подошли к Степану Бояркину. Согнувшись у заднего колеса, он хватался за ногу. Его спросили:
- Больно?
- Да нет, - прошептал Бояркин. - Отсидел. Онемела.
- Врешь ведь, Степан!
Бояркин выпрямился, сказал:
- Так вот, в Ольховку ехать незачем. Кто знает, может, там уже немцы. А нам нечего зря терять головы. Поезжайте отсюда вот этой дорожкой, - он махнул рукой вправо, - а там кромкой урочища. Знаешь, Серьга?
- Знаю, - отозвался из темноты Хахай.
- И дождетесь у Лосиного. Я прибуду к свету.
- Домой забежишь?
- Меня дома не ждут. Степан Бояркин уехал к Москве. Дела, какие надо, сделаю.
Бояркин пошарил рукой в телеге.
- Винтовку? - спросил Серьга.
- На что она мне сейчас? Палка где?
- Вот, держи.
- Гляди, мой сапог не потеряй! Не жди тогда добра.
- Ха-ха! - невесело хохотнул Серьга. - Ты ноги только приноси. О сапогах какая забота?
Кто-то из спутников посоветовал:
- И верно, ты осторожнее там, Степан.
Собираясь в путь, Бояркин огляделся по сторонам.
- Экая ночь! - вздохнул он. - Над всей жизнью нашей теперь опустилась она...
Было холодно, но Бояркин раскинул полы пиджака. Щупал палкой в темноте дорогу, прихрамывая на левую ногу, обутую в ботинок, пошел к Ольховке.
На склоне взгорья, у самой Ольховки, он присел передохнуть на знакомый с детства придорожный камень. Отсюда, со взгорья, было видно, как далеко по сторонам, вдоль большаков, и на востоке, куда откатилась война, мерцали за лесами гребешки пожаров. А над родными местами в пасмурном небе едва теплились редкие звезды, и все было объято зловещей тишиной.
Степану Бояркину нужно было повидать колхозного завхоза Осипа Михайловича. Но он жил в центре деревни, пробираться к нему опасно. "К кому же зайти сначала?" - подумал Бояркин. Всем колхозницам, которые были с ним во время бомбежки, а затем возвращались домой, он сказал, что при любых условиях будет пробиваться на восток. О таком его решении уже знала вся Ольховка. Бояркин хотел, чтобы до поры до времени все ольховцы были убеждены в том, что он пробрался к Москве. "А-а, чего гадать! Зайду-ка к Лопуховым, - решил Бояркин. - Разузнаю все, а потом видно будет".
Он поднялся с камня, пересек дорогу и осторожным шагом, ощупывая землю палкой, направился к лопуховскому огороду. В темноте наткнулся на изгородь. И только когда уже взобрался на нее, вспомнил, что у Лопуховых самый злой на деревне кобель. Он поднимет такой лай, что взбулгачит всех ольховских собак. Бояркин бесшумно спустился с изгороди. И тут, перебирая в уме колхозников, невольно вспомнил о лопуховской родне - вдове Макарихе. На нее можно было положиться в любом деле: и честна и тверда. Да и легко было пройти на ее двор, стоявший близ южной окраины деревни.
Через полчаса Степан Бояркин был у Макарихи. Она даже не удивилась его возвращению в деревню. Занавесив в темноте окна, зажгла лампу и, оглядев Бояркина, заметила:
- Что ж ты ходишь так? Надел бы оба ботинка, что ли?
Не успел Бояркин закончить наскоро поданный ему ужин, Макариха привела Осипа Михайловича. Это был человек пожилой, седоусый, сурового солдатского вида. В гражданскую войну ему изувечило осколком ногу, и с тех пор он ходил с тяжелой березовой палкой. Здороваясь с Бояркиным, завхоз кивнул на его ногу:
- Тебя, сказывают, задело? Хромаешь?
- Не одному тебе хромать, - отшутился Бояркин.
Вскоре сам собой завязался нужный разговор. Аккуратно собрав со стола крошки, Бояркин бросил их в рот и взялся за очередной ломоть пахучего ржаного хлеба.
- Новый?
- Вместе мололи, - отозвалась Макариха.
- Хорош хлеб!
- Теперь не знаю, поешь ли такого, - сказал Осип Михайлович, укладывая березовую палку вдоль вытянутой несгибающейся правой ноги. Слух есть, что мельница попорчена. Будешь в ступе толочь, - какой хлеб?
Бояркин указал на перегородку ложкой:
- Фая-то спит?
- О, хоть в барабан бей! - успокоила Макариха.
Бояркин наклонился над чашкой.
- Сколько у нас намолочено?
- Это ж надо по документам, - ответил завхоз. - В старом амбаре для сдачи государству осталось немного, а в новом - семенной.
- Государственного много?
- Тонны полторы.
- Так. Значит, сдашь его государству.
Осип Михайлович поднял суровое, в складках, лицо с густыми серыми усами.
- Государству? Это как же... куда?
- Куда говорю. Что у нас, государства нет? Отвезешь в ближайший день... вернее, ночь. И сдашь Серьге Хахаю. А в какое место везти, после укажу. Да я пришлю людей, тебе помогут. Это надо сделать тайно.
- Хорошо, Степан, - все поняв, согласился завхоз.
Бояркин молча закончил ужин, свернул цигарку, прикурил от лампы. При слабом свете он казался особенно худым и бледным. Но в его больших светлых ореховых глазах больше, чем всегда, было горячей жизни и силы.
- А семенной? - спросил Осип Михайлович.
Бояркин долго думал, дымя махоркой. Для семян было оставлено лучшее, отборное зерно. Нагрянут немцы - оно пропало. Но раздавать его не хотелось. С этим зерном у колхозников связаны все думы о весне. Раздай его, и многие подумают: значит, сами руководители не верят, что войска возвратятся скоро, что весной доведется сеять колхозом.
- Спрячь! - сказал он наконец решительно.
- А как спрячешь?
- Обмозгуй. Не малый. Но чтобы все колхозники знали, что зерно цело и надежно спрятано до весны.
Где-то в деревне залаяла собака. Степан Бояркин быстро обернулся к окну, просунул голову за шерстяное одеяло, несколько секунд присматривался к ночной тьме. Еще раз донесся собачий лай. Бояркин прикрыл окно, улыбнулся легкой и светлой улыбкой.
- Наша! Жучка!
- Что там она? - встревожилась Макариха. - На кого?
- Так она брешет...
Тяжеловато облокотясь на стол, Бояркин продолжал:
- Ну, а скирды молотить некому и некогда. Так?
- Где уж тут! - ответил завхоз. - Пусть стоят.
- Не попортились бы, - сказала Макариха. - Второпях складывали-то. Прольет дождем - погниют!
- Перестоят! - заверил завхоз.
Бояркин откинулся к стене, сказал твердо:
- Зря толкуете... Сжечь!