Здесь Яша и лишился кудрей.
Брила его сама Макариха. Брила плохо и долго. Прижимая голову Яши к своей груди, она часто тыкала помазком то в шею, то в ухо, а то излишне долго взбивала пену на затылке. Вокруг, горестно поддерживая подбородки, стояли бабы. Только когда Макариха делала порез, они шумели:
- Ой, тише ты!
- Изрежешь всего!
Бритый, Яша стал неузнаваем. Он сидел у стола и неуверенно, как после долгой и тяжелой болезни, поворачивал маленькой, желтенькой, уродливо помятой головой, - бывают вот такие тыквешки, которым пришлось расти где-нибудь между кольев изгороди. Очертания черепа Яши проступали очень ярко, точно он был покрыт не кожей, а тонким слоем лака. На лице резче обозначились печальные морщины. Все это сделало его старше, обнаружило его уродство.
- Он турак, немец, - сказал Яша. - Он балует.
Бабы, пораженные переменами в Яше, молча вздыхали, а Макариха обняла его и попыталась утешить.
- А ты не горюй, Яшенька, не горюй, - сказала она сквозь слезы. - Не горюй, дорогой. Все пройдет.
Вспомнив, как Яша раньше, при шутливом содействии сельчан, собирался жениться на учительнице Нине Дмитриевне и всем хвастался ее любовью к себе, она добавила почти серьезно:
- Гляди, еще и женишься скоро. Вот вернется Нина Дмитриевна, и женись. Не горюй, дорогой...
Яша вдруг побледнел.
- Зеркало! - сказал он тревожно. - Тай!
Подали зеркало. Яша только один раз, очень быстро, заглянул в него, а потом, жалобно морщась, долго смотрел на женщин, будто говоря им: "Зачем вы это сделали? Зачем обрили? Теперь я не кудрявый, и Нина Дмитриевна не будет меня любить". Многие женщины, не выдержав, заплакали, а Яша со стоном упал грудью на стол и начал царапать его ногтями.
- Господи! - вздохнула Макариха.
Яша вдруг затих, а немного погодя встал, и тут все увидели, что большие и прежде ласковые его глаза полны темной, злой силы. Он сжал кулаки и крикнул в бешенстве:
- Я пойту! Пойту! - и выскочил за дверь.
Немного погодя от площади раздались крики и выстрелы. Поборов страх, женщины вслед за Макарихой бросились туда.
В доме правления колхоза лязгали металлические голоса. У крыльца, слегка касаясь плечом выточенной стойки, стоял Ерофей Кузьмич в распахнутой дубленой потрепанной шубе и шапке-ушанке, сбитой набекрень. Он то опускал, то вскидывал глаза. Перед ним, скорчившись у крыльца, приложив правое ухо к земле, будто прислушиваясь, лежал маленький и худенький, как подросток. Яша Кудрявый. Левой рукой он царапал землю. С его раскрытых губ, пенясь, стекала кровь. Рядом с Яшей, в грязи, лежал тонкий плотничий топор.
Когда ольховцы начали сбегаться к крыльцу, еще не поняв, что случилось, из дома вышло несколько гитлеровцев. Один из них, худой и высокий, с маленькой змеиной головкой, поправив на носу пенсне, нагнулся над Яшей, взял его за левую руку, подержал в своей - проверил пульс. Потом зачем-то ощупал длинными пальцами голый череп Яши, забрызганный грязью, и отдал какое-то приказание.
Немцы подхватили Яшу и унесли в дом.
Ерофей Кузьмич оторвался от стойки.
- Ну, дела, бабы! - заговорил он, смущенно вздыхая. - Я как раз направился было к сватье, вон, Анфисе Марковне, а он мне навстречу - тут вот, из переулка... Я как взглянул на него, так и обомлел! Бежит сюда бешеный и бешеный, пена на губах так и кипит, а в руках топор... Ну, думаю, заскочит он к ним, натворит делов, а мы за него, дурака, прости господи, в ответе будем! Всю деревню, думаю, загубит! А это ведь могло выйти!
- Не тяни, сват, - угрюмо попросила Макариха.
- Ну, я ему наперерез было... - продолжал Ерофей Кузьмич. - Дай, думаю, задержу дурака, а он - на меня с топором... Фу, и сейчас оторопь берет! Как увернулся - сам не знаю. А только он кинулся к крыльцу - тут они... Да, истинно дурак - сам искал себе погибель... - Он кивнул на топор, валявшийся в грязи: - Чей это? У кого он схватил? Забрали бы.
Все промолчали, как молчали все время, слушая Ерофея Кузьмича. Топор остался в грязи.
На крыльце показался еще один гитлеровец: высокий, тучный, в желтых сапогах, гремящих железом. Он был во френче и с непокрытой головой, ветер легонько шевелил над широким лбом петушиный гребень волос. Заложив руки назад и расставив ноги, он высоко поднял одутловатое, красное от ветра и вина лицо. Около минуты он стоял, не трогаясь, и куда смотрел непонятно было: так безжизненны были его серенькие глаза.
- Я ест комен-дант! - внезапно гулко сказал Квейс, не трогаясь с места. - Вы слушат мой приказ! Не будет слушат мне - расстрел! Мой приказ - приказ германска армия. Понял, да?
Никто не ответил. Но Квейс, видимо, и не нуждался в ответе. Звякнув подковами, он шагнул вперед, спустился на ступеньку ниже и, ткнув пальцем в Ерофея Кузьмича, обратился к толпе:
- Это ест ваш человек, да?
- Здешний... - переждав немного, отозвался дед Силантий.
- Хорош человек? Знаете, да?
- Знаем. Был хорош, а каким будет - кому известно? - осмелел дед.
- Разговор говорит дома! - сказал Квейс сердито, тряхнув гребнем волос. - Сейчас дело! Я предлагаю избрат... - Он опять ткнул пальцем в Ерофея Кузьмича. - Как твой фамилий?
Ерофей Кузьмич попятился к толпе.
- Не желаю я! Никуда не желаю!
- Как фамилий? - резко повторил Квейс.
- Лопухов.
- Предлагаю избрат господин Лопухофф ваш старост, - закончил комендант Квейс. - Кто протиф? Нет протиф? Все! Разой-дись! Шнель!
Толпа медленно разбрелась в стороны.
Один Ерофей Кузьмич остался у крыльца.
"Черт меня дернул останавливать этого дурака! - подумал он удрученно. - Выходит, усердие свое показал... Вот теперь и крутись!"
XX
Не торопясь, комендант Квейс поставил на край стола стопку из черной пластмассы, какие носят вместе с флягой, наполнил ее светлым вином из высокой бутылки с цветистой этикеткой. Коротко взглянул на Ерофея Кузьмича, приказал:
- Пей. Это шнапс.
Ерофей Кузьмич прижал шапку к груди.
- Благодарствую...
- Ты ест старост, - мягко пояснил Квейс. - Ты должен слушат немецкий комендант. Что говорю я - приказ немецка армия. Ты должен точно исполнят мой приказ.
"Занес меня сюда дьявол! - уныло подумал Ерофей Кузьмич. - Такое время в тени бы прожить!" Он осторожно поднял стопку, боясь сплеснуть вино через край, выпил, не спеша обтер усы.
- Ничего. Только послабее будет нашей.
- Ты ест старост, - вновь начал разъяснять Квейс. - Ты должен слушат немецкий комендант. Ты должен отвечат все вопросы немецкий комендант. Ты понял, да?
- Все, как есть, понятно...
Квейс некоторое время трудился над консервной банкой, и Ерофей Кузьмич, внимательно наблюдая за ним, никак не мог понять, что он ест. "Не то фрукт какой ихний, - недоумевал он, - не то просто репа какая?" Отложив вилку, Квейс разогнулся в тяжелом деревянном кресле, остановил свой взгляд на старосте.
- Где ест ваш болшевик?
Ерофей Кузьмич выпрямился перед столом.
- Большевиков у нас нету, - заявил он убежденно. - Их и было-то немного. Каких в армию забрали, какие уехали... Председатель сельского совета давно уехал, а колхозный - самым последним подался.
- Что ест - подался?
- Ну, уехал, стало быть.
- Куда уехал?
- А туда, к Москве.
- О, Москау! - Квейс запрокинул глаза. - Немецка армия будет скоро Москау! О, это ест большой город! - И опять к старосте: - Он уехал Москау? Ты должен говорит точно.
- Что вы, точно и говорю. Своими глазами видел, как уезжал. Бабы домой вернулись, а он дальше поехал. Без власти пока жили.
Сообщения старосты, видимо, не удовлетворили Квейса. Он поворочал туловище в кресле, подвигал скулами, начал набивать трубку табаком. Раскурив ее, подержал спичку над столом - над ней медленно угасал огонь.
- А кто поджигал хлеб?
- Где же знать! Это ночью было.