Сумерки быстро сгущались. Вправо от извилистой дорожки, по которой двигался полк, за молодым непролазным ельником совсем не стало видно полей. А в левой стороне открылось большое болото, заросшее камышом и кугой; кое-где на нем, примостившись на кочках, поднимались корявые березки да хлипкие ольхи. С болота тянуло лютой зимней стужей. Березки да ольхи метались, ища защиты от смертного лесного сквозняка, - издали казалось, что они бегут долой с болота. Не стихая, шумел стылый камыш да пересыпалась между кочками сухая куга.
Постукивая сапогами, озеровцы шли, горбясь, дуя на руки, хватаясь за уши. Многие старались бежать вприпрыжку, приплясывали на одном месте, с хрустом ломая в лужицах ледок, обдираясь в темноте о кусты подлеска. Изредка взлетали над бредущей колонной обрывки фраз и отдельные слова:
- Зима?
- Скоро зима.
- В комок сводит, до чего холодно!
- Люто! Ох, люто!
А неугомонный Целуйко продолжал восхищенно рассказывать о чем-то радостном. Умрихин уже не разговаривал с ним, - зорко следил за тем, как шагает Андрей, и все чаще и чаще просил его:
- Да тише ты, ну! Упадешь!
И ворчал про себя:
- Вот незадача, а? Случись же такое!
Умрихину уже давно оттянуло руки. У него закоченели пальцы. Ему хотелось бы смениться у носилок, и он не один раз уже заговаривал об этом, но Андрей, не слушая или не слыша его, все шел и шел, хрипя, гребя по кочковатой земле сапогами, - невиданное, бешеное упорство было в этом дюжем человеке, боровшемся с хворью.
"Ну, детина! - поражался Умрихин. - Вот в тихом омуте-то какой бес оказался, даже страшно с ним!"
Андрей шел, обливаясь потом, напрягая все силы. Все его внимание было занято тем, чтобы не ослабеть, не оступиться в темноте и не уронить больного, и поэтому он только изредка был в состоянии видеть, как идут товарищи, спасаясь от лютой стужи. Но в те секунды, когда он видел, как брели товарищи, он чувствовал, что в его душе свистит и воет такой же вот предзимний ветер...
Он не понимал, долго ли шел, неся Целуйко, и что еще случилось в пути. Очнулся он от гула в небе. Он лежал, уткнувшись головой в сено, должно быть, у стожка, - и никак не мог вначале сообразить, где и что гудело, хотя гул был знакомый. Или буря шла по лесу? Он привскочил и торопливо спросил, хотя еще не видел никого вокруг:
- Это что гудит?
- Самолеты, - ответил кто-то рядом.
- Бомбят?
- Идут низко, - ответил тот же голос. - Опять к Москве.
Андрей лег и, переждав несколько секунд, наконец-то понял, что с ним разговаривает Матвей Юргин. Тогда он, ткнувшись головой в сено, сказал сквозь зубы:
- Сволочи! - и, помолчав немного, спросил тихонько: - А до Москвы... далеко?
- Теперь недалеко, - ответил Юргин. - Плохо тебе?
- Ломит всего.
Гул в небе откатился далеко и затих. И вдруг у Андрея точно вода из ушей вылилась, - он услышал, как шумит ветер, скрипят деревья во тьме, а поблизости от стожка потрескивает на огне сушняк и раздаются человеческие голоса. Андрей поднялся, сел и, будто только теперь узнав Юргина, спросил:
- Это ты, товарищ сержант?
- Видать, плохи твои дела, - заметил на это Юргин. - Ну, крепись, брат, крепись, что есть сил. Теперь немного осталось идти. Вот перейдем скоро фронт, попадем к своим, там отдохнем, в баню сходим...
- Я дойду, - сказал Андрей твердо.
В стороне от стожка - под елями - разгорались костры. Солдаты сбивались в кружки вокруг костров, через головы друг друга протягивали руки к ворохам валежника, где метался огонь, хватали его горстями и растирали в нем окоченевшие пальцы. Андрей понял, что лежал в забытьи у стожка совсем недолго - полк только еще располагался на привале.
- А Целуйко где? - вдруг спросил он тревожно.
- С той стороны все.
Андрей услышал, что за стожком ворчит Умрихин, и понял, что он возится около раненых и больных. "Вот чепуха какая! - сказал Андрей про себя с удивлением и горечью. - Что ж это меня сморило так?" И опять свалился у стожка.
...В западной стороне раздался сильный взрыв, потом другой, третий... Озеровцы поднялись и замерли у костров. Андрей вскочил, сказал резко:
- Зря!
- Зачем зря? - возразил Юргин. - Есть случай - бей, жги! Война так война! Вот взорвали склад, а там, знаешь, сколько снарядов? Сколько людей наших погибло бы от них?
- Это все так, - ответил Андрей. - Только ведь здесь фронт близко, а значит, и немцев везде больше. А ну как погоню сделают? Что тогда? У нас должен быть один расчет - идти тихо, по-охотничьи. Нападут на наш след какая выгода?
Больше часа озеровцы сидели у костров, плотно окружив огни, и с тревогой прислушивались к шуму леса. Наконец вдали послышались окрики часовых, затем разные голоса и шаги по мерзлой земле. К одному из костров впереди небольшой группы солдат быстро вышел капитан Озеров - как всегда, в солдатском ватнике и в крестьянской шапке-ушанке. Негромко, но властно приказал:
- Тушить!
- Похоже, что ты и прав, - заметил Юргин Андрею.
Раздались команды. Полк быстро поднялся в поход. Солдаты таскали котелками воду из ближнего болотца и торопливо заливали огни.
IV
За ночь полк Озерова совершил большой переход. Он двигался открытыми полями, по проселкам, где метался порывистый, вихревой ветер, обшаривая все закуты на земле, неприютные перелески, побитые и окоченевшие травы. Полк обходил стороной все деревушки, встречавшиеся на пути.
На рассвете полк вошел в лес и, пройдя с километр, вышел к поляне, на которой смутно маячила небольшая деревенька. От нее несло свежей гарью.
Остановив на опушке людей, Озеров послал в деревеньку разведчиков и, оставшись наедине с Яхно, заговорил шепотом:
- Что же делать, Вениамин Петрович?
- Нужен отдых, - ответил Яхно. - Люди падают.
- Согласен. А с ранеными и больными?
- Тащить трудно и опасно. Надо попытаться оставить в этой деревне.
- Что ж, согласен, - сказал Озеров. - Очень жаль, но выхода больше нет: пробиваться придется с боями.
Вернулись разведчики. Они доложили, что деревенька наполовину сожжена гитлеровцами и в ней осталось совсем немного жителей. Озеров и Яхно решили разместить в деревне только раненых, больных и ослабевших, а всех остальных на всякий случай расположить на отдых по обе стороны от нее, под покровом леса.
Светало медленно. За лесом, по восточному краю неба мертвенно-пепельного цвета пробегали дрожь и неясные блики. Предзимний ветер тряс голые деревья и изредка порошил снежной крупкой.
Для выбывших из строя отвели просторную избу на краю деревни. При дрожащем свете коптилки Андрей и Умрихин, исполнявшие обязанности санитаров, устлали весь свободный пол избы, за исключением кути, ржаной соломой, пропитанной злой осенней стужей. В переднем углу уложили тяжелораненого Степана Дятлова и больного Целуйко. Ближе к дверям расположились легкораненые и те больные, которые могли еще обходиться без посторонней помощи.
Степан Дятлов, раненный в живот, сухой и желтый, дышал редко, беззвучно и все время молчал, закрыв провалившиеся в темные ямки глаза. Целуйко метался в жару, продолжая бредить, хотя и реже, и беспрестанно хватался за все, что попадало, правой рукой, - так ему, видно, хотелось ухватиться за что-нибудь крепкое в этом мире. Остальные стонали и тряслись, продрогнув за ночь, и кто-то один часто поскрипывал зубами. В просторной крестьянской избе сразу стало тесно и душно от запахов ружейной гари, солдатского пота, грязной одежды и тряпья, пропитанного кровью.
Вскоре в разных углах избы послышался храп. Андрей присел к Умрихину, - тот дремал, сидя на полу, прислонясь правым виском к стене.
- Слава богу, затихли немного, - сказал Андрей.
- Теперь отмаялись. Отдохнут.
- С хозяйкой-то кто говорить будет, а?
- Успеется, - сказал Умрихин. - Ты сам-то как?