- Идите пока, - сказал он. - Отдыхайте.
Но тут же остановил партизан:
- Видите, какие у меня сыновья? Этот уже букварь учит, в профессора пойдет, а этот... видите, как работает ложкой? О-о, этот пойдет еще дальше!
Худое, бледное лицо Степана Бояркина вдруг посветлело, зарозовело, точно слегка тронутое теплой летней зарей.
Крылатов и Костя вышли из дома Бояркина с ощущением необычайной теплоты домашнего уюта, красоты и благородства семейной жизни. Они с удивлением видели, как семья и дети возвысили Степана Бояркина...
XVII
Около полудня в Ольховку прибыл немецко-фашистский карательный отряд. Вместе с гитлеровцами приехал и Лозневой. Но партизаны скрылись из Ольховки еще на рассвете. Каратели кинулись дальше, в деревню Рябинки, куда, по рассказам ольховцев, будто бы ушли партизаны. В Ольховке остался волостной комендант Гобельман с небольшой группой солдат для производства тщательного расследования дела. Остался здесь и Лозневой.
...В разгромленной комендатуре был найден связанный по рукам и ногам староста Ерофей Кузьмич. Связали старика партизаны перед уходом, по его же совету, чтобы ему легче было отвлечь от себя какие-либо подозрения. Но старику пришлось лежать связанным, в неловкой позе, на вонючей соломе несколько часов в томительном ожидании приезда гитлеровцев. В разбитые окна дуло и заносило снег, в комендатуре было холоднее, чем на улице. Партизаны связали на совесть, и Ерофей Кузьмич не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Хорошо, что догадался одеться потеплее, но даже и в хорошей шубе да в теплых валенках коченело все тело. Как ни побаивался Ерофей Кузьмич встречи с гитлеровцами, но все же, корчась на соломе, ругался про себя: "Какого же они черта задерживаются? Ехали бы скорее, что ли!.. Мысленное ли дело лежать столько на холоду?" Да и жутко было лежать в комендатуре. Вокруг - вороха соломы, куриное перо и трупы немцев... Думалось обо всем и казалось разное: один раз - будто пошевелился толстый комендант Квейс, в другой раз - будто застонал солдат у порога. Нелегко было и оттого, что в эти часы мук и волнений Ерофей Кузьмич не мог закурить, хотя, как человек предусмотрительный, захватил с собой полный кисет самосада.
За несколько часов Ерофей Кузьмич так измучился, что ему, когда появились в комендатуре гитлеровцы, не потребовалось изображать себя несчастным: он и в самом деле имел вид совершенно несчастного, измученного человека. Увидев над собой Лозневого, Ерофей Кузьмич страдальчески сморщил посиневшее морщинистое лицо, будто сдерживал рыдания, и сказал с тяжким стоном:
- Повесить хотели!
В комендатуре шумели гитлеровцы, рассматривая закоченевшие трупы; немецкие голоса слышались и вокруг - на ближних дворах и огородах. Но несколько гитлеровцев (один из них - Гобельман) столпились около Ерофея Кузьмича.
- Кто же был-то? Кто? - спросил Лозневой.
- А кто их знает, кто они, - со слезной нотой в голосе ответил Ерофей Кузьмич. - Известно, бандиты, кто же еще может меня, старого человека, в петлю тянуть? О господи, руки-ноги занемели! Да развяжи ты, чего ты стоишь? Или не видишь, что со мной?
Связан старик был крепко, Лозневой едва распутал на нем многочисленные узлы. Присев на стул, Ерофей Кузьмич долго кряхтел, растирая руки и ноги, и еще раз, казалось, с трудом сдержал рыдание. Когда же он немного пришел в себя и закурил, Лозневой продолжал расспросы:
- Местные были?
- Здешние? Наши? Нет, наших никого не видел. Все больше в шинелях были.
- А Кости не было?
Ерофей Кузьмич понял, что здесь лгать нельзя, и ответил серьезно:
- Костя был, да! Он-то и нашел меня, стервец поганый! - Ерофей Кузьмич почувствовал, что произвел необходимое впечатление, и, смелея, заговорил оживленно: - Как поднялась в деревне стрельба, меня будто по темю кто стукнул: бандиты! На кого же еще подумать? Ведь слышно же, как разбойничают по деревням. Ну, думаю, эти они и есть, пришли из леса... Я той же минутой схватился да в погреб! А он у нас, сам знаешь, в каком закрытом месте, его чужому человеку сразу-то и не найти! Так они, бандиты, два раза приходили, весь дом и двор обыскали, все обнюхали, как псы... Найди они меня сразу, тут бы мне и каюк! А то они нашли-то меня совсем утром. Должно быть, Костя-то, стервец поганый, и вспомнил о погребе. Ну, слышу, опять идут, прямо к погребу, и голос слышу Кости... Фу, даже вспомнить не могу: мороз по коже! Приволокли сюда, связали, бросили вон тут в угол... Фу, опять же не могу! Вот как было! А морды у всех страшные, черные, волосатые - одним словом, зверье! "Врешь, - говорит Костя, - от нас не уйдешь! Вот рассветет, соберем народ, устроим суд и вешать будем, как предателя". А потом, слышу, зашумели, загалдели на всю деревню. Видать, показалось, что немцы едут, и давай уносить ноги! Тем моментом один мордастый, как рванет дверь да из сенец два раза из пистолета. Прямо огонь в глаза! Даже шубу порвал, сволочь! Видишь?
- Много их было?
- Какое там! Десятка три, не больше!
Лозневой взглянул на Гобельмана.
- Это все они...
- Да, одна банда.
Ерофея Кузьмича отпустили домой.
Лозневой отправился в дом Анны Чернявкиной.
Сегодня перед рассветом Анна Чернявкина вместе с полицаем из соседней деревни приехала в Болотное ни жива ни мертва. Она ничего не могла рассказать толком о том, что случилось в Ольховке; она только догадывалась, что на комендатуру напали партизаны. Анна категорически заявила, что в Ольховку больше не вернется, и долго уговаривала Лозневого тоже покинуть деревню и перевестись на работу в Болотное. Когда Лозневой признался, что ему предложили служить волостным комендантом полиции и теперь все зависит от его желания, Анна настойчиво потребовала, чтобы он немедленно принял это предложение и навсегда распрощался с ненавистной Ольховкой. Но Лозневой выехал из Болотного, не успев решить, что делать: это повышение в должности ему льстило, но и пугало.
Лозневой решил собрать и подготовить к отправке в Болотное вещи Анны. На кухонном столе, под солонкой, он нашел письмо Кости. Несколько секунд Лозневой держал в дрожащих руках листок из маленького блокнота, потом сел у стола, схватился за узкий подбородок и долго недвижимо смотрел на застывшую лужу помоев среди кухни.
Он вспомнил тот день, когда дрался с Костей в кладовке лопуховского дома, когда Костя, уходя к партизанам, дал слово убить его. Раньше Лозневой не придавал большого значения этой, как он считал, мальчишеской угрозе. Одно время, ничего не слыша о Косте, он решил, что тот ушел куда-нибудь из здешних мест. Но теперь Лозневой понял, что ему грозит большая беда. Теперь было ясно: Костя мог осуществить свою угрозу в любое время.
Надо было спасаться.
И здесь, в доме Чернявкиной, смотря на застывшую грязную лужу, Лозневой твердо и бесповоротно решил принять предложение Гобельмана и уехать в Болотное. "Служить так служить! - подумал он. - На побегушки найдутся поглупее меня!" Однако этого мало. В Болотном, где стоит большой немецкий гарнизон, жить, конечно, безопаснее, но и только. Чтобы жить совсем спокойно, надо уничтожить партизан. И он, Лозневой, ради своей безопасности должен помочь гитлеровцам уничтожить их. Он должен найти партизанское лесное убежище. Медлить нельзя ни одного дня, ни одного часа: за промедление и нерешительность можно поплатиться головой.
Лозневой вспомнил, как Марийка уговаривала его и Костю уйти к партизанам в лес, вспомнил ее слова: "Я не знаю, где они, но я сведу вас к одному человеку, а он - туда, к ним... он оттуда". Связь Марийки с партизанами, может быть и временная, была несомненной. Лозневой помнил об этом всегда, он не хотел выдавать Марийку. А теперь ничего больше не оставалось делать: надо было жить, а жизнь давалась нелегко...
Через полчаса Марийку арестовали и посадили под охрану в летнюю избенку на дворе комендатуры.
XVIII
Вечером в комендатуру пришел Ерофей Кузьмич.
Услышав об аресте Марийки, он сразу догадался, что ее выдал Лозневой, и сразу понял, что она погибла. Первой мыслью старика было: спасти сноху во что бы то ни стало! Но как спасти? Сколько он ни ломал голову, ничего придумать не мог. Жена и Васятка ревели в один голос, требуя от него каких-нибудь действий, а в нем точно исчезло все былое умение находить выход из самых трудных положений в жизни. Черная весть о несчастье снохи так ударила старика, что он вдруг растерялся, как мальчишка, и никак не мог обрести вновь прежнее спокойствие: он только теперь понял, что давно любит сноху большой отцовской любовью. Лишь вечером, кое-как овладев собой, Ерофей Кузьмич решил сходить в комендатуру, чтобы узнать о судьбе Марийки и, может быть, хоть немного облегчить ее участь.