- О чем задумался так? - спросил его Лозневой.
- Мне есть о чем думать, - не сразу, с необычной мрачностью ответил Ерофей Кузьмич, присаживаясь у стола, за которым Лозневой что-то писал в блокноте. - Вот теперь, скажем, уедут немцы и ты с ними, раз повышение получил, а мне как быть? Комендатуры не будет, а мне каждую ночь смерти дожидаться?
- Нечего их бояться, этих бандитов! - сказал Лозневой. - Больше они сюда не придут!
- А вдруг опять придут?
- Тебе говорят, не придут! И не ной! Ты вот лучше подумай: кого поставить на мое место? Сегодня же надо найти!
- Кто же это пойдет на твое место? - мрачно, скривив в усмешке губы, ответил Ерофей Кузьмич. - Знаешь ведь, какая бешеная работа! Да и должность опасная, чего там лишнего говорить! Того и гляди окажешься на березе... Вот так, Михайлыч, верь слову, любой и каждый думает! Нет, на такую должность охотников мало! Да и кому у нас в деревне? Сам знаешь, одни старики да малолетки.
- Где же найти? Надо ведь человека!
- Надо-то надо, а где его найдешь?
С минуту Ерофей Кузьмич молчал, искоса, испытующе поглядывая на погруженного в раздумье Лозневого. Точно рассчитав секунды, как при выстреле по летящей птице, он вдруг сообщил тихонько:
- Тут, правда, появился один паренек. Позавчера, как ты уехал в Болотное, мать ко мне присылал: просит, дескать, прощения у новой власти и все прочее...
- Кто он?
Ерофей Кузьмич неторопливо рассказал ту версию о Сергее Хахае, какую придумал Степан Бояркин, но гораздо подробнее и ярче.
- Чего же он боится? - спросил Лозневой.
- А шут его знает! - Ерофей Кузьмич даже махнул рукой, подчеркивая этим, что совершенно безразличен к судьбе Хахая. - Я тоже говорил матери: чего ему бояться? Молодой, дурак был, вот и все... Он, видишь ли, в комсомоле состоял! А какой он там комсомолец? Какая может быть у него идея, раз у него недавно высохло на губах материно молоко? Пообещали должность в лавке - вот и вступил. Потянуло к легкой работе, только и всего...
- О регистрации коммунистов и комсомольцев он знает?
- Вот именно знает, потому и решил объявиться! А еще побаивается: верить или нет? - Ерофей Кузьмич помахал рукой, разгоняя дым. - С матерью передавал: перевоспитался, дескать, вчистую... А мать христом-богом просит! Конечно, хоть он и глупый парень, а жалко.
- Согласится он? - осторожно спросил Лозневой.
- А куда ему деваться? Его и припугнуть, я думаю, можно. Раз ты перевоспитался, то докажи на деле! Я так понимаю.
Словно раздумывая вслух, Лозневой сказал:
- Это чепуха, что он был в комсомоле. Таким, кто искренне раскаивается в прошлых ошибках, везде дорога.
- Конечно, тебе теперь, в такой-то должности, виднее... - смиренно польстил Ерофей Кузьмич. - Конечно, я понимаю, оно и тут политика... Гляди, гляди, сам соображай, все в твоей власти.
Да, это было теперь в его власти. Теперь он волостной комендант полиции - может назначать и снимать любого полицая по своей воле. Лозневой впервые хорошо почувствовал, как изменилось его положение, и ему понравилась эта коренная перемена в жизни. Втайне сознаваясь себе в том, что ему приятно вот сейчас же попробовать на деле свою власть, он встал и сказал тем тоном, каким разговаривал когда-то в армии:
- Веди его!
...Серьга измучился за сутки.
После того как партизаны покинули деревню, а он остался дома, он никак не мог отбиться от недоуменных расспросов тетки и сестры. Но когда они заподозрили его в дезертирстве из отряда, он понял, что ему не избежать откровенного признания; взяв с родных клятву, он рассказал им о полученном задании. Тетка Серафима Петровна и старшая сестра солдатка Елена вначале перепугались и заохали, но затем, видя, что этим совсем убивают Сергея, стали ободрять его, как могли.
- Вам хорошо подбадривать! Вам что! - заворчал на них Серьга, кося правый глаз и встряхивая свисающий русый чуб. - Вам хорошо рассуждать: иди! Конечно, когда я стану полицаем, тогда я плевал на него! Я им наработаю! Я им такое отмочу, что они кровью рыгать будут! Они еще узнают меня!
Тетка и сестра воскликнули в один голос:
- А что ж ты боишься?
- Я? Боюсь? Испугался я такого выродка, как этот Лозневой. Да и немцев тоже. Не очень-то они храбрые, чтобы их бояться!
- А не боишься, так нечего зря ныть и тоску на себя нагонять, сказала Серафима Петровна. - Иди - и все, раз велено! Приказ так приказ: что сюда, что в бой...
- Понимаете вы! - Хахай совсем озлобился. - Да я в любой бой пойду и глазом не моргну! А тут... Эх, лучше и не вспоминать! Да вы понимаете, что он может от меня потребовать? А вдруг он скажет: "Отрекись от партии, от комсомола!" Может потребовать, раз явился? Может! А что мне тогда делать? Разве я снесу это? Разве я могу сказать такое? Да у меня язык не повернется даже для обмана сказать такие слова! Лучше я сам в петлю полезу, чем сказать это... - Серьга остановился, казалось, проглотил что-то, и глаза его вдруг налились слезами. - Не сказать мне этого... А потребует - тогда конец: я ему на том же месте всю морду расшибу! Я из него омлет сделаю! Перед таким подлецом, перед таким предателем, пусть и для конспирации, да я буду отрекаться от партии и комсомола? Никогда!
Но произошло все гораздо проще. Пришел Ерофей Кузьмич, пересказал разговор с Лозневым и предложил Серьге вместе с ним немедленно отправляться в комендатуру. Когда же Хахай высказал предположение, что Лозневой потребует отречения от партии и комсомола, Ерофей Кузьмич даже захохотал.
- Какое отречение? Хэ! Когда ему требовать? Вот удумал! Стой ты, стой и слушай меня! - И он подсел к мрачному, косо поглядывающему Серьге. Пока мы с ним-то, с Лозневым-то этим, вели разговор, подъехали немцы. Целый обоз. Ну, те, что за отрядом гонялись. Приехали, понятно, ни с чем, злые, как черти! Сейчас укладывают на сани всех побитых и торопятся в Болотное. И Лозневой с ними. Когда ему тебя допрашивать? Когда ему требовать от тебя отречения? Только бы скорей унести ноги. Одна минута разговора - и все в порядке, и ты на должности. Держись смелее - вот и все! Он сам боится, что ты откажешься. Никого же нет в деревне, а человека... то есть, сказать вернее, полицая, надо, непременно надо! Да не коси ты своим дурным глазом, собирайся живо, и пошли, а то уедут! Возьмут и пришлют чужого, а тебе потом влетит от Степана. Какой же ты дурной, а?
- Ладно, пошли! - согласился наконец Серьга.
Пришел Серьга Хахай в комендатуру бледный и мрачный: он все еще втайне ожидал, что Лозневой потребует от него невозможного. Но этот его вид как нельзя лучше сделал свое дело: Лозневой счел, что парень действительно страдает от искреннего раскаяния за грех своей молодости. Целясь в Серьгу из-за стола острыми, как осколки, глазами, он спросил:
- Что мрачный?
- Радостей мало... - угрюмо ответил Серьга; чувствуя толчки Ерофея Кузьмича в бедро, он подошел к столу ближе, снял шапку. - Не очень весело...
- Говорил с тобой Ерофей Кузьмич?
- Говорил...
- Я все обсказал ему, - доложил Ерофей Кузьмич.
- Ну как, будешь служить?
Серьга помедлил с ответом, помедлил лишнего, и Ерофей Кузьмич даже покашлял от досады. За эту секунду промедления Серьга успел увидеть, с какой поспешностью собирались гитлеровцы в путь: одни быстро, жадно жевали куски хлеба и мяса, другие вытаскивали из комендатуры оружие и разные вещи, третьи выводили со двора лошадей, запряженных в сани... Серьга поглядел на немцев-карателей, вздохнул и сказал вдруг независимо:
- Что ж, это можно...
- Он согласен, согласен, - подтвердил Ерофей Кузьмич.