И, однако, он понимал не все, что она говорила; он относил это за счет своей рассеянности; должно быть, он пропустил мимо ушей часть ее рассказа.
— Ясь, послушай, какая несчастливая была их любовь! Теперь все ясно, они хотели спастись! Она, особенно она! Но зачем я тебе все это рассказываю? Ведь ты все уже знаешь?
Он не прерывал ее, ждал.
— Когда он уехал, она собрала вещи и пошла на горную базу, и там… — она не договорила. Ясь невольно вздрогнул. — Однажды она ушла с базы и — не вернулась. И не вернулась до сих пор…
Она внимательно смотрела на него, а он — на нее; ему казалось, что она шутит, что сейчас она возьмет свои слова назад, рассмеется, тем более что легкая, едва заметная улыбка все время блуждала у нее на губах. Но хотя улыбка и не сходила с ее губ, она не рассмеялась.
— Не вернулась до сих пор. Это было десять дней назад, я приехала вчера… Никаких следов, ничего… ничего… Говорят… только в мае, когда стает снег. Я была там с Миколаем, ты спросишь его потом. Заведующий базой, тоже Миколай, рассказывал нам: она много раз ходила на лыжах в случайной компании. Держала себя совершенно просто, спокойно. В тот день на базе никого не было — какая тишина на этих пустынных базах! — она пошла одна, должно быть, часа в три, в половине четвертого, падал легкий снежок. Метель разгулялась только под вечер. И больше не вернулась…
— Как ты сказала?
— Ты что? Разве я первая тебе об этом рассказываю? Ты ничего не слышал? Не смейся надо мной…
Прошла, быть может, минута.
— Говорят, что весной, когда стает снег…
Снова молчание.
— Миколай, не этот, а другой, сказал, что она ушла уже с таким намерением. Она была слишком спокойна.
— Почему? — тихо спросил он.
— Миколай говорил, что она безумно хотела быть белой.
— Как это — белой?
— Она так говорила, я и сама не знаю, что это значит. Вероятно, она попросту хотела вести порядочную жизнь, иметь дом, мужа, которым могла бы гордиться. Она выросла в бедности, воспитывалась где-то на Люблинщине, с детства помнила запах дыма, сладковатый, тошнотворный запах, в соседнем лагере жгли узников. Она начисто забыла об этом. А когда вспомнила, то была уже пани Гольдман и — за тысячу километров отэтой своей белизны. Белизна — это ее слово. Она была от тебя беременна, это ты, конечно, знаешь? Впрочем, ты ведь все знаешь и я напрасно дурака валяю!.. Она хотела родить тебе ребенка. Гольдман был на все согласен. Но однажды она поняла, что на пути к своей белизне она увязла в чудовищной грязи, и она избавилась от ребенка и почувствовала себя еще грязней; какая-то одержимость!
Молчание.
— За несколько дней до того, как уйти на базу, она сказала Миколаю, что ей нужны высокие снега, чтобы обмыть себя… Она растворилась в снегу. Вышла навстречу снегам — и нет ее. Красиво.
Молчание.
— Ты знаешь, что она когда-то изрезала себя ножом? Ей тогда было шестнадцать лет, она влюбилась в одного парня. Потом она сказала себе: если я знаю, что в любой момент могу покончить с собой, то могу жить…
Молчание.
Первое время — до того как Флора начала приходить к нему. — Ясь был олицетворением жажды и ожидания, его можно было сравнить с домом, где открыты все двери и окна. Он долго боролся с собой, прежде чем заговорил. Быть может, целую минуту он не мог унять биения сердца, ему казалось, что он потеряет сознание у телефона. У него не было сил продолжать разговор, он с величайшим трудом произносил какие-то отдельные слова; счастье еще, что их разделяло расстояние. Когда наконец он выдавил из себя просьбу о встрече, то услышал отказ, смягченный фразой: «Позвоните как-нибудь в другой раз».
Спустя несколько дней под вечер он вышел из дому: был октябрьский вечер, теплый, свежий после дождя, в лужах отражались первые огоньки — он всегда любил ранние огни осенних вечеров. Впервые после знакомства с Флорой он почувствовал облегчение в душе; он начинал забывать, начинал мириться с поражением и почти перестал страдать. Часто так бывало: когда он уже опускался на самое дно и, казалось, никогда ему оттуда не подняться, вдруг без всякой видимой причины — для этого достаточно было теплого ветерка или клочка звездного неба — к нему возвращалась радость жизни, он чувствовал себя наново рожденным, счастливой частицей великой гармонии всей природы. В тот вечер, когда он увидел первые звезды на небе, первые огни витрин, отраженные в лужах на тротуаре, людей, двигающихся почти бесшумно, совсем не так, как всегда, он пережил нечто подобное. Он прошел не больше двухсот шагов и вдруг столкнулся с Флорой. Она стояла, разглядывая жалкую витрину частного сапожника, который поставил себе целью удовлетворить тоску по парижской моде в этом бесчеловечно разрушенном городе. Она созерцала коробку с одной-единственной парой дамских туфель на высоких каблуках; сама витрина была скорей рекламой стекла и света. Флора стояла, уткнувшись подбородком в воротник пальто, и не видела его. Он взял ее под руку. Подняв голову, она взглянула на него широко от крытыми глазами, которые потом всегда казались ему неиссякаемым источником слез, хотя он никогда не видел ее плачущей. Он чувствовал, что она дрожит. Бурные, почти черные тучи набегали на темнеющую синеву неба. Они свернули в неосвещенный переулок и стали целоваться. После этого безумного порыва каждый чуть более светлый отрезок улицы они проходили в сосредоточенном молчании.