И вдруг свирепо, уже обращаясь прямо к монаху:
- Да я тебя, подлеца, с самого начала спросил - готов ли ты вести со мной ученый диспут о догме триединства - Отце, Сыне и Духе святом? О том, как его понимают католики и как его следует понимать в духе учения православной церкви?
- Какая диспут, какая триединство, когда я вас ожидает два месяца! Я не могу отсутствует свои паства такое долгое некоторое время!
Ответ Потемкину понравился. В этом был резон. Но, однако, какой нахал! Как он смеет так разговаривать с главнокомандующим?
- А чего бы ты хотел? Чтобы я бросил воевать с турками и засел бы тут с тобой разбирать догмы церковные? Ты хоть и монах, должен иметь соображение, должен по крайней мере понимать, что я человек занятой. На мне огромная сухопутная армия, на мне Черноморский флот, весь Южнороссийский край, оборона Кавказа, и на мне еще и эта печень, будь она неладна.
- Когда вы говорите о своя печень, у меня есть смех.
- То есть как у тебя есть смех? Что же я, по-твоему, жаловаться на свое здоровье не могу?
- У вас бил хандра, и я не могу оттого, что у вас хандра, ожидает все свое жизнья.
Князь поднял огромную, взлохмаченную голову, не знавшую, кроме пятерни, другой расчески, и долго, удивленно смотрел на монаха.
- А это уж не твое собачье дело, чем и как я болел. Твое дело - ждать при штабе моего вызова. Или, может, тебя плохо содержали?
- Моя пища есть только бог и слово его.
- Бог богом, но, как мне сказывали, эти два месяца ты жрал за двоих и даже, говорят, винцом баловался.
- Один раз я биль простужайт и попросил немного вина.
- Ну, неважно для чего, важно, что попросил. И, стало быть, хлеб мой ел, вино пил, а когда я наконец пожелал вступить с тобой в ученый диспут, ты входишь ко мне в кабинет и говоришь в лицо такие гадости, за которые тебя, подлеца, повесить и то мало!
Оскорбленный монах вдруг выпрямился как свеча. Теперь не только нос с горбинкой и идеально округлый череп, теперь весь он с головы до ног был гордым римлянином.
- Обязанность христианина, - сказал он, - есть говорить правду и никого, кроме бога, не бояться. Ви можете мне за те слова прощайт, ви можете меня казнить. В любом случае позвольте откланяться.
- Но, - грозно закричал Потемкин, - как воспитанный человек ты, конечно, понимаешь, что после сказанных тобою слов ты не можешь так запросто откланяться и уйти?
- Как же мне в таком случае ретироваться?
- Ретироваться ты можешь только будучи вышвырнутым вон. Поди сядь в тот дальний угол.
- Зачем?
- Как зачем? Вот чудак. Что мне за удовольствие вышвыривать тебя вон, когда ты и так стоишь у дверей? Не успел за шиворот сцапать, а тебя уже и след простыл. Нет, ты сядь вон туда, в дальний угол, чтобы я тебя через всю эту залу поволок...
Став пунцовым от нанесенного ему оскорбления, монах тем не менее гордо прошествовал в указанное место и сел.
"А он, между прочим, ничего, - подумал Потемкин. - По крайней мере, не трус".
- Василий Степанович, - сказал он вслух своему помощнику, - поди и выбрось вон. Неохота с утра руки марать.
Положив приготовленные для доклада бумаги на стол, Попов грубо схватил монаха за ворот, поволок его через всю залу, но в дверях, груженный неудобной ношей, столкнулся с штабс-капитаном Чижиковым.
- Боярин Мовилэ, ваша светлость, просит срочного приема.
- Как?! - возмутился Потемкин. - Этот наглец, этот предатель посмел явиться да еще и требует срочного приема?!
Попов мигом вытолкнул монаха за дверь.
- Григорий Александрович, - сказал он как можно примирительней, Мовилэ был и остается одним из самых верных наших союзников. К тому же он фигура чрезвычайно влиятельная среди молдавских бояр.
- Да я и сам люблю его, - сказал Потемкин, - но что толку, раз он меня предал! Надо же быть таким ослом - именно когда матушка-государыня слила обе армии в одну, назначив меня единым главнокомандующим, именно тогда этот Мовилэ не нашел ничего лучшего, как предложить смещенному Румянцеву дом под Яссами, посадив мне, таким образом, этого старого мерина под бок.
- И все-таки, ваша светлость, его надо бы принять. Грибовский располагает секретными данными, что в Петербурге депутация молдавских бояр ищет возможности приема у государыни.
- На какой предмет?
- Просить императрицу о скорейшем заключении мира с турками.
- Что-что-что? Да это же удар в спину! Передайте им, что мира не будет, пока на развалинах Оттоманской империи не будет провозглашена возрожденная Византия!
- Весьма возможно, - продолжал Попов, пропустив мимо ушей ораторскую патетику своего главнокомандующего, - весьма возможно, что депутация была благословлена в этот путь фельдмаршалом Румянцевым.
- Жареных голубей он ему готовит, - вдруг вспомнил Потемкин. - Нет! Гнать Мовилэ в шею, и дело с концом.
- Ваша светлость, - сказал Попов, - боюсь, что у меня не поднимется рука выталкивать боярина как обыкновенного монаха.
- Это почему же?
- Да уж по одной той причине, что из этого корня вышел пресвятейший Петр Могила, основатель Киевской духовной академии...
- Да разве тот Могила и этот Мовилэ...
- ...один и тот же господарский род.
- Вон!!! - завопил вдруг фельдмаршал и, скинув с себя всю когорту прихорашивающих его слуг, поправил халат, надел на босу ногу туфли с бриллиантовыми застежками и сказал дежурному адъютанту: - Проси.
Основательный, грузный, добропорядочный Мовилэ, едва переступив порог, поклонился в пояс и начал длинное, цветистое приветствие, от которого фельдмаршал уклонился. Поднявшись с дивана, разведя свои огромные лапы, пошел навстречу своему гостю, обнял его и облобызал.
- Рад видеть тебя, мэрия та. Так, кажется, у вас величают. Извини, что мое изучение молдавского языка остановилось на этих двух словах, что поделаешь - война! Вот сокрушим турок, твоя боярыня, даст бог, в очередной раз разрешится от бремени, ты позовешь меня в кумовья, я посажу всех твоих чад на колени, и побей бог, если не заговорю с ними на самом что ни на есть вашем языке!
- До того дня еще нужно дожить, - сказал Мовилэ, и голос его дрогнул.
- Ты пришел ко мне с плохими новостями?
- Никаких новостей, кроме той, что погибла Салкуца.
- Салкуца - это княжна ваша какая-нибудь?
- Салкуца - это деревня.
- И что с той деревней стряслось?
- Ее больше нету. Она сметена с лица земли.
Потемкин склонил набок огромную нечесаную голову и долго, как произведение искусства, изучал опечаленного боярина. Вот уж действительно некстати - впереди бал, впереди первая красавица России, мечта его жизни, а тут опять эти распроклятые дела...
- По существующему соглашению, - сказал он, - ее императорское величество гарантирует возмещение всех понесенных убытков.
Мовилэ грустно улыбнулся.
- Речь не об этом, ваша светлость. Возвращают копейку к рублю, возвращают слово к песне, возвращают ребенка к матери при условии, что есть к чему возвращать. А если порушен корень, если сама основа порушена...
- Друг мой, деревни продаются и покупаются наравне со всем прочим товаром, разве это не так?
- Продаются и покупаются - это так, но отправленные на тот свет деревни обратно не возвращают.
- Запросите штаб, - сказал главнокомандующий, несколько понизив голос, Попову.
- Нет надобности, Григорий Александрович. Я только что на ваших глазах знакомился с донесением об этом деле.
- Почему не доложили по разряду "чрезвычайное"?
- Ничего чрезвычайного в этом не усмотрел. Турки пленили один наш дозор. Генерал Каменский их наказал, разбив целый конвой. Поскольку обе операции произошли неподалеку от деревни Салкуца, турки заподозрили ее в кознях против них. Напав ночью, они сожгли ее, уничтожив при этом мужское население, которое, впрочем, было не так уж велико.