Дитя своей эпохи, самой же государыней взращенное, Голынский, к великому разочарованию своей повелительницы, заявил:
- Увы, ваше величество, не хотелось бы мне вас огорчать, но имение действительно куплено мной.
- Что ж, - сказала государыня, - поздравляю вас с хорошим приобретением.
Когда Екатерина покидала дворец, светлейшего охватила паника. Какое-то чутье говорило ему, что никогда в жизни он уже не сможет избавиться от тоски, от печали, пожиравшей его душу. Государыня была единственным человеком, который мог поддерживать в нем величие духа, но она его покидала...
Проводив государыню до коляски, он опустился перед ней на колени, целовал ей руки, плакал, как дитя, и видно было: что-то рухнуло в этом гигантском исполине. Возвращаться к гостям ему не хотелось. С отъездом государыни все теряло смысл. Он презирал всю эту праздную толпу, да и что ему в ней, если среди них не найдется ни одной души, готовой протянуть ему руку, чтобы вытащить его из трясины бесконечной печали... Хотя нет, погоди... В ту секунду, когда государыня спросила про Могилевское, он мельком заметил за одним из столов ту очаровательную древнегреческую богиню, которая так долго светила и манила его издалека...
- Попова ко мне!!!
Помощник прибежал запыхавшись, ибо поручено ему было в тот день носить за светлейшим его шляпу. Праздничная шляпа Потемкина была украшена таким количеством бриллиантов и драгоценностей, что надевать ее не было никакой возможности - она весила около десяти фунтов, и потому поручено было носить ее следом за фельдмаршалом. Прибежав, Попов тут же протянул свою ношу, но Потемкин оттолкнул это дурацкое сооружение:
- Где она?
- Уехала, ваша светлость. Тут же, следом за государыней отбыть изволили.
- Карету!!!
В третьем часу утра по залитому удивительным сиянием белых ночей Петербургу несся во весь дух экипаж светлейшего. Остановились у белокаменного дома на Разъезжей, у Пяти Углов. Там и только там он сможет перевести дух, там и только там он сбросит с себя оковы этой черной тоски.
В огромном дворце гофмаршала двора, князя Барятинского, в котором жила и его дочь, похоже, уже спали. На окнах были опущены шторы, как всюду в Петербурге во время белых ночей, но эти шторы нисколько не смутили светлейшего, привыкшего, что все в жизни начинается с него. Растолкав сонных слуг, он с неожиданной для своей комплекции живостью взбежал на второй этаж, дернул одну дверь, вторую, третью...
И вдруг перед ним встал в смешном халате, в чепчике гофмаршал двора. Он не любил Потемкина, но боялся его. Теперь, кажется, он его и не любил и не боялся.
- Сожалею, князь, но в доме у меня все уже почивают...
- Это не беда. Почивающему встать недолго.
- Да, но еще проще не ко времени заглянувшему гостю...
Оскорбленный до глубины души Потемкин выпрямился как струна - неужели эта придворная крыса осмелится? Все его состояние, и состояние его дочери-красавицы, и сам этот каменный дом, и халат, и чепчик - все было нажито при прямой или косвенной поддержке князя. Увы... в ту секунду, когда государыня покидала дворец, вместе с ней покидал его весь высший свет.
- Неужели вы осмеливаетесь мне указывать?..
- О нет, ваша светлость, как вы могли такое подумать! Я единственно хотел обратить ваше внимание на то, что, поскольку время позднее...
Потемкин спустился вниз. Выйдя на улицу, он не стал садиться в дожидавшийся экипаж, а пошел пешком. Он шел грузно, медленно и думал, что, несмотря на огромные затраты, празднество ничего не дало, потому что в России испокон веку битвы выигрываются и проигрываются по воле государей. Остальное неважно. Экипаж следовал на некотором расстоянии за ним: вдруг князь устанет и сделает знак подъехать, но он его не замечал. Один раз, за Мойкой, чуть не разминулись - экипаж, думая, что князь идет к себе, в Зимний, свернул на Невский, но князь пересек Невский и направился в Таврический.
С той ночи он никогда более не возвращался в свои покои при Зимнем дворце. Отныне Таврический становился его домом. Хотя, если по правде, и этот дом был ему уже ни к чему, ибо, добравшись до дворца, он не пошел к гостям, которые все еще гуляли, а остался на площади с тем забытым богом людом, который догуливал на жалких крохах, доставшихся ему от того славного праздника.
Подсев, князь вместе с ними пил, плясал, пел грустные песни, рыдал на чьих-то плечах. Ему вспомнилась Смоленщина, бедный обветшалый двор, никогда не унывавший дух юности, и, странное дело, за этой скудной трапезой, за старинными песнями эти люди каким-то образом умудрились снять с его души часть той неутолимой печали, которая пожирала его.
Вздохнув наконец полной грудью, расцеловав всех на прощание, Потемкин вернулся в свой опустевший к тому времени дворец. Сел в глубокое кресло, в котором еще недавно, играя в карты, сидела государыня, и, положив огромную нечесаную голову на зеленое сукно игорного стола, уснул мертвецким сном.
Часа через два проснулся от какого-то толчка. Подняв голову, увидел перед собой озадаченного поручика Голынского.
- А, покупатель пришел, - сказал Потемкин, зябко поеживаясь. - Давай выворачивай карманы, что там у тебя...
- Две деревеньки в шестьсот душ и одна тысяча рублей, при условии, конечно, что папенька и маменька...
- Хорош покупатель... Долго искал.
- Что поделаешь, ваша светлость. Обстоятельства... - сообщнически ухмыльнулся юнкер.
Потемкин измерил его острым глазом.
- Да неужто ты шуток не понимаешь?!
- Я... шу... по... - только и смог выговорить Голынский.
Потемкину вдруг стало его жалко - господи, до чего слаб человек! Как мало нужно, чтобы сделать его счастливым, и как мало нужно, чтобы уничтожить его.
- Вот что, - сказал он после некоторого раздумья, - поезжай в казенную палату, возьми ссуду под Могилевское имение. Тысяч сто они должны тебе под это имение отпустить. Вот эти деньги принесешь, а там пользуйся, раз фортуна улыбнулась...
Голынский стоял ни жив ни мертв. Потом, кинувшись на колени, схватил руки князя, но сонному Потемкину были ни к чему его благодарения.
- А отпустят они мне, ваша светлость, такую сумму?
Порывшись в карманах, князь обнаружил лоскуток какой-то бумаги и, расправив его на своем колене, вывел простым карандашом: "Сему Голынскому выдать сто тысяч в залог под Могилевское имение".
Отдав записку, тут же уснул. Спал сладко, как никогда. Снилось ему, будто дает он новый бал для своих вчерашних гостей, но уже не в Таврическом, а на огромном корабле в водах Черного моря. Пока гости гуляли, светлейший, подозвав адмирала Ушакова, приказал незаметно вывести корабль с гостями далеко в море. В самый разгар бала он, спустившись с Ушаковым в шлюпку, приказал ударить прямой наводкой со всех батарей по этому разгулу человеческого отребья, но что такое? С обреченного корабля высунулись две крысиные мордочки и самыми что ни на есть человеческими голосами принялись его усовещевать... Мол, где это видано, чтобы изо всех пушек, да еще прямой наводкой, да еще по своим же гостям...
- Что-что-что?! - взревел Потемкин и проснулся.
Майское солнце купалось в зеркальных стенах Таврического дворца, и это обилие света, преломляясь в люстрах, расплывалось бесчисленными радугами. И сквозь все это великолепие Потемкин опять разглядел все того же растерянного Голынского, стоявшего с запиской в руке.
- Они отказали, ваша светлость, - сообщил он упавшим голосом. - Сказано было - такая крупная сумма не может быть выдана без соответствующего формуляра, скрепленного подписями.
- Разве там моей подписи нету?
- Есть, но, сказали, мало.
- Сукины сыны!!! - завопил вдруг Потемкин. - Да знают ли те канцелярские крысы, что моя подпись сегодня все еще означает мир или войну, жизнь или смерть для целых народов! Как смеют они из-за каких-то паршивых ста тысяч...