Лорелей я застал сидящей у стойки в ожидании очереди танцевать. Радости при виде меня она не выразила, ну да я к такому привык. Бармен вышел было мне наперехват, но я упреждающе поднял палец:
— Я Паркер. Если есть проблемы, звони Вилли. А иначе отлезь.
Он отлез.
— Скучновато перед вечером, — сказал я Лорелей.
— Оно всегда так, — отозвалась она, демонстративно отворачиваясь: мол, разговаривать с тобой нет настроения. Да и немудрено: в прошлый раз босс наверняка сделал нахлобучку за словоохотливость, и теперь ей не хотелось повторить ошибку. — Эти лохи дают только мелочь, четвертаки у них и те канадские.
— Что ж, значит, будешь танцевать из любви к искусству.
Лорелей, покачав головой, кинула на меня через плечо не очень приязненный взгляд.
— Думаешь, ты прикольный? Или даже обаятельный? Я вот что скажу: ничего этого в тебе нет. Таких, как ты, я здесь вижу каждый вечер, и всяк сует мне между ягодицами доллар. Они-то небось думают, что все из себя такие-разэтакие, а я им в подметки не гожусь; может, даже грезят, что я на кого-нибудь из них западу и даже денег не потребую, а утащу его к себе и затрахаю до умопомрачения. Но этому не бывать, и уж если я им не даю за бесплатно, то тебе не дам и подавно, а если ты чего-то от меня хочешь, то предъяви зелень.
В ее словах был смысл. Я положил на стойку пятьдесят баксов, при этом осмотрительно прижав купюру пальцем.
— Назови меня перестраховщиком, — сказал я, — но в прошлый раз ты нашу договоренность нарушила.
— Это, что ли, когда ты хотел перетереть с Тереем?
— Да. Только к нему мне пришлось пробиваться через твоего босса. В буквальном смысле. Так где Терей?
Она насупилась.
— Запал ты на него, что ли? Не надоело прессовать людей?
— Послушай, я бы предпочел вообще сюда не заходить. И не разговаривать с тобой в такой вот манере. Я не считаю себя лучше, чем ты, но уж во всяком случае не хуже, так что не будем об этом и говорить. Не хочешь моих денег? Дело твое.
Музыка на сценке закончилась, танцовщица под жидкие аплодисменты собрала раскиданные предметы своего туалета и подалась в гримерку.
— Твоя очередь, — кивнул я на шест и потянул полусотенную к себе, но ладонь Лорелей шлепнулась на другой кончик купюры.
— Он нынче утром не приходил. И вообще его уже два дня не было.
— Так, понял. А где он?
— У него халупа в городе.
— Его там уже сто лет не видно. Говори, или я пошел.
Бармен объявил выход прекрасной Лорелей; сделав недовольную гримасу, она встала со стула. Купюра по-прежнему терпела проверку на прочность между нами.
— У него есть место возле Конгари, какая-то частная земля в заповеднике. Там и ищи.
— Где именно?
— Тебе что, карту нарисовать? Откуда мне знать? Да там во всем парке частной земли только одна полоска.
Я выпустил купюру.
— В следующий раз мне будет все равно, сколько денег ты принесешь. Слова от меня не дождешься. Лучше пару баксов с уродов иметь, чем тысячу за сдачу тебе хороших людей. И вот еще добавка, за бесплатно: ты не один спрашиваешь о Терее. Были тут вчера двое парней, только Вилли их прогнал к чертовой матери. Назвал их гребаными нацистами.
Я кивнул в знак благодарности.
— И все равно мне они понравились больше, чем ты, — с победным видом заявила Лорелей.
С этими словами она пошла к сцене, а сидишник в баре уже выдавал первые такты «Love Child». Пятьдесят долларов Лорелей не упустила.
Очевидно, завтра ей предстоит начать жизнь с чистого листа.
Той ночью Поведа сидел за столом у себя на кухне, безмолвно глядя на нетронутые кружки с остывшим кофе, когда дверь за спиной отворилась и послышались тихие, мягкие шаги. Он поднял голову; в глазах заплясали огни лампы.
— Простите, — сказал он, неловко поворачиваясь на стуле.
Над головой у него покачивался крюк. Напоследок ему вспомнились слова Христа, сказанные Петру и Андрею у Галилейского моря: «Я сделаю вас ловцами человеков».
С губ Поведы слетели последние в этой жизни слова:
— Это же не больно, да?
И крюк опустился.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Я ехал в Колумбию. В машине было тихо, никакой музыки. Курс был проложен примерно на северо-восток, по федеральной автостраде № 26 через округа Дорчестер, Оренджбург и Кэлхун; мимо параллельными светляками скользили в темноте огни встречных машин, постепенно истаивая вдали или теряясь за поворотами и извивами дороги.
А везде были деревья, и в непроглядной тьме под их купами тяжко, ходуном ходила земля. А как не ходить? Ведь она была запятнана собственной историей, щедро сдобрена телами мертвецов, нашедших безмолвный приют под камнями и листьями: британцы и колонисты; те, кто пал за Конфедерацию и за Союз, рабы и свободные, хозяева и невольники. Податься на север, в округа Йорк и Ланкастер, и там все еще можно встретить следы ночных всадников, чьи кони летели галопом по грязи и воде — белые облачения в пятнах слякоти, — хищно рыскали, запугивали, уничтожали, втаптывали копытами в грязь первые ростки уклада новой, иной жизни.
Кровь мертвых стекала в землю и замутняла реки; сходила с возвышенностей, где зеленели тополя, краснели клены и цвел кизил. Ее вбирали в себя через жабры подкаменщик и елец, а их вылавливали из воды и вместе с той кровью пожирали выдры. Она клубилась с тучами поденок и веснянок, затмевающих воздух над мелководьями Пидмонта; крылась в темнобоких змеешейках, льнущих ко дну прудов, чтобы их не съели; в темных окунях, держащихся для безопасности вблизи паучьих лилий, маскировавших красотой белых цветов неприглядное, членистое нутро.
Здесь, по поверхности этих скрывающих илистые наносы вод, свет гуляет странными пятнами, не слушаясь воли реки или прихотей ветра. Это шайнер — мелкая серебристая рыбешка, которая, смешиваясь с отражающимся от воды светом, отпугивает своими бликами хищников: косяк с высоты видится им единым целым — одной живой сущностью, большой и зловещей. Болота для этой рыбы — безопасная гавань, хотя старая кровь нашла способ вселиться и в этих безобидных созданий.
Так вот почему ты обосновался здесь, Терей? Вот почему в той комнатке так мало следов твоего существования? Потому что в городе в том обличье, какое на самом деле тебе присуще, тебя не существует. В городе ты всего лишь бывший тюряжник, один из множества бедняков, подбирающих за теми, кто побогаче. Ты смотришь на их нездоровые аппетиты, молясь потихоньку своему богу во имя их спасения. Но это лишь ширма, правда же? На самом деле ты совсем иной. Истинная твоя сущность здесь, на болотах, наряду с тем, что ты все эти годы скрываешь. Это и есть ты. Ты на них охотишься — правда же? — вылавливаешь и караешь за то, что они невесть когда совершили. Вот где твое средоточие. Ты выявил то, что они содеяли, и решил, что они должны за это поплатиться. Но тут вмешалась тюрьма (хотя и в ней ты заставлял кое-кого платить за прегрешения), и пришлось ждать, когда можно будет возобновить работу. Я тебя не виню. Думаю, любой взглянувший на сотворенное теми гадами загорелся бы желанием наказать их любым доступным способом. Только справедливость эта, Терей, однобокая, и, верша ее так, как это делаешь ты, правду о содеянном ими — Мобли и Поведой, Ларуссом и Трюеттом, Эллиотом и Фостером — никогда не выявить, а без правды этой, без ее огласки, настоящей справедливости не достичь.
А Мариэн Ларусс? Ее несчастьем было родиться в том семействе и нести на себе метину преступления брата. Сама того не ведая, она взяла на себя его грехи и поплатилась за них. Она не заслужила этого наказания. С ее смертью был сделан шаг в иную сторону — туда, где нет различия между справедливостью и местью.
Поэтому тебя надо остановить, а историю о том, что произошло на Конгари, предать наконец огласке, потому что иначе женщина с чешуйчатой опаленной кожей так и будет бродить среди кипарисов и остролиста, угадываемая в зарослях, но по-прежнему незримая, в негаснущей надежде отыскать наконец сестру, прижать ее к себе и очистить от крови и грязи, отчаяния и унижения, боли и стыда.