— Я и зарплату библиотекарю буду платить.
Сказал и остолбенел.
Опять понесло его по кочкам. Поймал кураж на вираже.
С каких, скажи, пожалуйста, вшей ты собрался зарплату платить, если у самого в кошельке третий месяц как паук от тоски повесился?
Внутренний голос был особенно ехиден и конечно же прав, но отвечать ему Прокл не собирался.
— Я знала, Додон Додонович, я знала, — взволнованно говорила Людмила слегка опешившему, но цинично хмыкающему директору, — я знала, что все переменится. Мне вчера сон приснился, будто ливень льет, а струи золотые и до земли не доходят. Я бабу Утю спрашиваю, к чему бы это, а она и говорит: «К добру, дочка, к добру».
Библиотекарша широко улыбнулась, и Прокл к своему ужасу увидел, что зубы у нее гнилые.
Скрывая смущение и досаду на самого себя, Прокл спрятался от осчастливленных им новостаровцев в самом темном уголке библиотеки, где на стеллажах были прикручены шурупами отпугивающие читателей надписи: «Философия», «Политэкономия», «Право», а на угрюмого вида томах лежала многолетняя пыль. Здесь, над деревянной стремянкой, на верхней полке, на чрезвычайно толстой и темной книге увидел он насыщенно желтую, почти золотую бабочку. От ее нервных крыльев, словно от огонька пламени, исходило легкое, дрожащее свечение. Что делает эта вредительница в библиотеке и как она сюда попала? Должно быть, занесло ветром. А вот каким ветром занесло сюда Прокла? Возможно, подумал он, глядя на золотую бабочку, в череде случайных событий, странных деталей, с тех пор как он встретил Хряка, есть какой-то смысл. Возможно, все это кем-то подстроено. Все это — вешки, уводящие Прокла по незнакомой дороге в пургу. Почему эта бабочка сидит именно на этой книге? Ведь есть же причина, по которой она села именно на нее.
Прокл придвинул лестницу-стремянку, избыточная прочность которой указывала на авторство деревенского мастера. Испуганная бабочка осенним листом запорхала в узком проходе, высвечивая скучные названия томов.
От книги, отмеченной золотой бабочкой, пахло мудростью и плесенью. Это был очень серьезный философский трактат, если даже в Новостаровке, где пристально следили за литературным процессом, где жил собственный драматург, ее так никто и не удосужился прочесть. Многие листы были не разрезаны. А между тем книга была выпущена в 1913 году. Уж казалось бы…
Никем не прочитанная, она тем не менее имела свою историю и свою тайну. Между страницами Прокл обнаружил засушенный лист клена. Когда он был сорван, где и кем сохранен? О каком событии напоминал владельцу или владелице книги?
Как и все библиотечные книги, на 17-й странице она была проштампована незамысловатым экслибрисом, больше похожим на казенную печать, но при этом имела дарственную надпись: «Дорогому внуку от дедушки. Прочти, когда тебе исполнится 33 года». Неповторимая, как полет бабочки, роспись.
Тридцать три года ему исполнялось через неделю с небольшим. Подивившись совпадению, Прокл внимательней присмотрелся к дате дарения. Она совпадала с днем и годом его рождения. Это слегка напугало, как если бы он нечаянно прикоснулся к оголенному проводу. Прокл вытащил чистый лист из накладного кармашка, потревожив рыжего таракана. Он вылез из бумажного домика и в недоумении шевелил усами.
Кроме этого мерзкого насекомого, никто не интересовался «Философскими письмами», изданными в Санкт-Петербурге в 1913 году тиражом в триста экземпляров. Книга, несмотря на почтенный возраст, была, несомненно, девственна. Прокл как живую пожалел старую деву и неизвестного ему автора, Трофима Нежданова. Он попытался представить, как отпечатанная в Санкт-Петербурге, книга попала в Новостаровку, через сколько рук и событий прошла. Отчего не сгорела в буржуйке в Гражданскую или Отечественную? Кто был ее хозяином — ссыльный или эвакуированный? Была ли она в числе запрещенных или мысли, высказанные Трофимом Неждановым, были банальны и потому безвредны. Сколько, поди, вьюг понаслушалась, нечитанная. Во всяком случае, жизнь у нее была замкнутой. Она ни с кем не делилась мыслями, самодостаточная и угрюмая. Возможно, кто-то ее ищет, с ног сбился, а она, последняя из тиража, лежит себе в Новостаровке, гордая и никому не нужная. Но, скорее всего, никто ее уже не помнит, ее как бы и нет.
Потом Прокл стал вспоминать все, что он знал о своих предках. Дед по отцовской линии был пимокатом и вряд ли интересовался философией. Что же касается деда по материнской линии, о нем Прокл вообще ничего не знал, а сейчас и спросить было не у кого.
— Я это возьму почитать? — спросил Прокл Людмилу.