Облаиваемый из глухого двора злобным псом, Прокл стоял у своего дома. Он ничем не отличался от других древних развалюх. Печальное зрелище, как говаривал ослик Иа. Но для Прокла не было на этом свете ничего милее. Щемило душу. Жалко было себя, валун на углу, ограждавший столб от буксующих в ненастье машин и тракторов, изломанную мальчишками яблоню-дичку, Новостаровку, людей, живущих на планете, да и саму планету, затерянную в захолустье вселенной.
Прокл вспомнил старую прялку. Потом увидел белое полотно, натянутое на кольцах. Крестик за крестиком, крестик за крестиком появляется на нем под проворной иглой неведомый цветок. Настольная лампа освещает скрюченные временем, но еще ловкие руки бабушки, ее умиротворенное неспешной любимой работой лицо. Старинное кольцо сверкает на пальце каждый раз, когда она вытягивает нить. Маленький Прокл засыпает в углу самодельного кресла, огромного для него, как царский трон. Он смотрит на коричневые руки бабушки, на тусклое свечение иглы и яркое сияние кольца. Кот спит на вязаных чулках — и самому тепло, и бабушкины ноги греет. Живая, мурлыкающая грелка. В печи потрескивают поленья, язычки пламени, как крылья бабочек, трепещут в жарком хороводе. Прочно сколоченный, надежный, вечный мир, центр вселенной. А в окно белым холодным крылом бьет метель…
Из дома вышел мужик на скрипучем протезе, в очках. Дужка перемотана медной проволокой, одно стеклышко все в трещинках, загажено мухами, а второе запотело. На приветствие мужик не ответил и молча уставился на чужака. Лицо у него было столь безразличным, от него веяло такой скукой, что Прокл еле сдержал приступ зевоты.
— Здесь раньше Шайкины жили. Не помните Шайкиных? — спросил Прокл лишь бы прервать странную паузу.
— Шайкины? — призадумался мужик.
Он снял помятую шляпу и долго, усердно чесал шишковатую лысину, сурово глядя в безоблачное небо. Видимо, перебрав в памяти всех знакомых, он сказал обстоятельно:
— Мы-то сами кривощековские. А коренных новостаровцев, считай, и не осталось, кроме тех, что на кладбище. Кто в райцентр, кто в город уехал, а кто взял да помер. Даже не придумаю, с кем тебе поговорить. Здесь каждый второй дом пустой. Заходи и живи. А кто раньше в этих избах обитал, кто их знает. Разве что канальи скажут.
— Канальи? — переспросил, удивившись, Прокл.
— Ну да, канальи, — подтвердил мужик и, махнув рукой на север, объяснил: — В том краю у канала живут. Там есть такая баба Утя, по прозванью «Наш корреспондент», так она каждую новостаровскую собаку помнит. Правда, год как у нее язык отнялся.
В тоске отошел от родного дома Прокл Шайкин. Печальные мысли о неизбежном забвении преследовали его. Этот желтый от пыли ветер выдувал из села последние крохи памяти о живших здесь когда-то красивых и веселых людях. Пустотой и отчужденностью веяло от медленно умирающего села. Прокл хотел выйти на грейдер, но на земляном мостике, прерывающем долгую придорожную лужу, лежала дохлая кошка. Он прошел вдоль домов до следующего мостика и увидел на нем дохлую собаку. Прокл посмотрел налево, направо, зажал нос пальцами и перешагнул смердящий труп.
Пройдя через запущенный сквер, где паслись коровы, он вышел на главную площадь Новостаровки. Слева торчали три растрескавшиеся колонны — все, что осталось от Дома культуры. Они напоминали бы руины древнегреческого храма, если бы не развалины торгового центра напротив и памятник воину-победителю. Рука воина, некогда державшая над головой автомат, была отбита, правое колено расколото, и из него торчали ржавые прутья арматуры. С бетонной плиты сбиты медные дощечки с именами погибших земляков. Неприятнее всего было то, что у воина отсутствовала голова, а на ее месте сидела давешняя ворона и настороженно следила за Проклом. На клумбах вдоль дорожки, ведущей к конторе, густо росли полынь и конопля. Из пустой глазницы второго этажа Дома быта выглянул пожилой козел и с осуждением посмотрел на Прокла, нарушившего заповедную уединенность уголка. Среди этих печальных развалин признаки жизни подавала лишь контора. Правда, три окна на втором этаже были заколочены горбылем, но на первом жизнь кипела. Сквозь свист ветра доносился густой начальственный мат и робкий ропот оправданья, а у крыльца с оторванной перилой стоял пропыленный джип, на капоте которого было аккуратно нацарапано «казел».