– Ложись! – приказал Унгерн.
Есаул побледнел, задрожал и пронзительным голосом сказал:
– Ваше превосходительство, довольно! Я не позволю себя бить… Довольно издеваться… Я офицер царской армии, а не ваш холуй… Я не позволю! – И есаул взялся за ручку револьвера.
Барон пристально посмотрел на офицера, кинул ему повод и бросил возглас:
– Ишь разжалобил! – поставил коня на дыбы, начал бить его ташуром… и помчался.
За ним бросился дежурный офицер. М. остался один. В голове его бродила мысль: «Ну теперь все равно кончит, а куда ехать… кругом красные…» И он шажком поехал к дивизии. Версты через полторы он нагнал Унгерна. Барон махал ему рукой и кричал:
– М., иди сюда!
Есаул подъехал и взял под козырек.
– Что же ты ничего не смотришь. Непорядки!.. Опять два бурята отстали… – говорил он спокойно.
– Ваше превосходительство, так ведь этих бурят вы сами же послали в разведку, вот они и нагоняли дивизию, – угрюмо ответил М.
– Разве? Зря бы я тебя выпорол.
Есаул промолчал.
– Ну, как у нас в дивизии? – спросил барон.
– Плохо, ваше превосходительство, в Урянхай никто идти не хочет… Да пошли бы, но вы же каждый день избиваете так офицеров, что даже солдаты и те возмущены… Что им приятно видеть своего командира полка или сотни всего вами избитого… С синяками или выпоротого… – резко ответил М.
– Гмм… А чего они на востоке делать будут? Локти кусать? А Урянхай богат, там можно обосноваться и оттуда начать налеты на красных… – крикливо заговорил Унгерн и добавил: – А офицеров пороть больше не буду… Буду прямо посылать с пленными красноармейцами к красным…
Дивизия тронулась дальше, к озеру Косо гол, где сгруппировались крупные советские части.
Тревожное время переживала Азиатская конная дивизия барона Унгерна. Люди ее замолкли, стали угрюмы, и над вечерним лагерем уже не неслись бодрые хоровые песни, не видно было барахтающихся на зеленой мураве казаков, не сыпалась солдатская брань, и лишь вечерняя поверка еще говорила, что дух воинской части не пропал. Когда вся дивизия выстраивалась на поляне и после команды: «На молитву… шапки долой!» в поднебесную высь неслись разноязычные молитвы, чувствовалась мощь и духовная близость. В одном углу торжественно и стройно пели «Спаси Господи люди Твоя», в другом конце заунывно тянули татары «Иль Алла…», рядом пели молитву, отдающую стариною и тоской степи, буряты, в голос бормотали китайцы, и громко пели японцы свой национальный гимн… Эта картина мольбы к Богу на всех языках, в глухой тайге или на берегу степной реки была величественна, исключительно своеобразна и незабываема. А потом лагерь угрюмо замирал и лишь изредка брякали шашки и винтовки проходящих на смену застав и караулов сторожевых частей. Дивизия жила последние дни, и это инстинктом чувствовал самый последний из диких монгол. А барон продолжал зверствовать, и его палач Бурдуковский ходил ошалелый от ежедневной кровавой работы… Но ему, этому «забайкальскому квазимодо», все было мало, и он докладывал Унгерну в открытой палатке:
– Ваше превосходительство, чего с этими офицерами-пастухами возиться будем… Скотишка мало осталось, а эту падаль надо кончить, ваше превосходительство!
– Так ты тогда сними с них сапоги, отбери все офицерские вещи и, когда дивизия выйдет, кончи их… Ну, иди! – слышался спокойный голос барона.
– Слушаю, ваше превосходительство! – прохрипел Бурдуковский и с самодовольной рожей вышел из бароновской палатки.
Комендант дивизии есаул М. тихонько отошел от палатки и в раздумье пошел по лагерю. Было ясно, что участь несчастных 28 офицеров-пастухов была решена. Бурдуковский со своими палачами свяжет, задушит или зарубит их. М. пошел в конец лагеря, где разместились офицеры-пастухи. С них уже Бурдуковский снимал сапоги, и лица у офицеров были серые. Они понимали, что это значит. Как подстегнутый, есаул бросился к командиру 4-го полка, войсковому старшине Маркову, и только хотел с ним поговорить о том, что он слышал, как в командирскую палатку принесли офицерские сапоги и вещи. М. молчал. Марков вызвал вахмистров и приказал им раздать по сотням вещи. Те забрали и ушли, но через полчаса вернулись и доложили:
– Господин полковник, всадники отказались брать офицерские вещи. Говорят, что с убитого красного они возьмут, но со своего офицера никогда… И разговоры идут очень плохие.
– Слушай, иди и доложи об этом барону. Быть может, он опомнится, – сказал есаул Маркову.
Но тот наотрез отказался, и М. пошел к начальнику пулеметных команд подполковнику Евфаритскому, а по дороге снова заглянул на обреченных офицеров. Картина была потрясающая. Все они были босы, в одних рубашках, порванных штанах, сидели кружком, молча и мрачно резали сырую коровью кожу на четырехугольники, углы которых связывали кожаными полосками. Они шили себе онучи, надеясь, что, быть может, еще какое-нибудь чудо спасет их от неминуемой смерти и они переход останутся живыми. Кошмар непередаваемый, картина полная тоски.