У бабули была большая комната с балконом, дверь которого венчало под потолком полукруглое окошко. И в этой комнате она, пестуя одного за другим своих детей, внуков и правнуков, прожила всю свою жизнь. Когда я была маленькая, бабуля уже не работала, вышла на заслуженный отдых, и все ее выходные в течение учебного года принадлежали мне. Так было поделено: Саша бывал у бабушки Дуси, проживающей в третьем подъезде того же дома, а я у бабушки Ани.
Все, к чему прикасалась эта крупная женщина-неулыба, становилось прекрасным, ибо она была мастерицей ручного труда. Все постельное белье в ее доме было пошито на руках крепкими крошечными стежками. В ее трехстворчатом шкафу лежала стопочка выстиранных и отглаженных носовых платочков, самых разнообразных по расцветке, и предмет моего вожделения – черная пластмассовая заводская коробка, наполненная пуговицами. И то и другое выдавалось мне для игры, и как увлекательно было это занятие! Я любила бабулю, не смотря на ее угрюмый нрав, любила ее старые добрые большие руки, ее единственный черный сарафан «на выход» и хлопчатобумажные цветастые халаты на пуговицах спереди. И еще матерчатые тапки.
– Валь, – соседку спрашивает. – Ты помнишь, когда это у меня белые тапки были?
– Не помню, Ань. Белых точно не было!
– Вот гад червивый!.. Да зятек мой, орет вчера: «Видал я тебя в гробу в белых тапках!» Конечно, сбрехал…
У бабушки были очень больные ноги, и последние десять лет она не спускалась даже к подъезду на лавочку – полузгать семечек, а только кружила по дому, все прибирала, готовила, стирала, или облокотившись на сложенную на столе тряпицу, смотрела «Рабыню Изауру». Вот такой я ее помню.
– Ба! Научи меня ставить тесто на пироги. Они у тебя такие вкусные.
– Ладно. Только надо очень рано вставать.
– Разбуди, ба!
Утром просыпаюсь – пахнет пирогами.
– Бабуль, че ж ты меня не разбудила?
– Да жалко мне было тебя будить, дочка.
И так всегда.
Бабуля натирала тончайшую лапшу, и сушила ее, разложив на батарее и столе. Она пекла куличи на Пасху, посыпая их разноцветным пшеном, а глазурь взбивала вилкой. Бабуля варила постный фасолевый борщ – единственное, что я переняла из ее кулинарного искусства, и жарила тончайшие, почти прозрачные блинчики, толщину которых можно было измерить разве что микрометром. Она складывала их на стерильно чистое вафельное полотенце, а я таскала только что выпеченные блинчики прямо из-под рук. Бабуля за это ругала меня, но всегда последний блинчик оставляла на сковороде. Он подсыхал, и получалась «хрустяшка».
Бабушка была не очень грамотная, она училась только один класс в деревне Липовка, а потому писала, как говорила, и без знаков препинания. Но писала она много писем: своему брату дяде Ване, шахтеру из Прокопьевска, своей сестре бабе Шуре, той, что пережила блокаду в осажденном Ленинграде, своей дочери Марусе – моей дорогой крестной матери.
Дядю Ваню я видела лишь однажды, а бабушка Шура приезжала на моей памяти пару раз и рассказывала, как блокаду съели даже кошек.
Каждый из них пережил войну. Бабуля стояла на углеподаче на ВОГРЭСЕ по 18-20 часов, кидая уголь на транспортер. А когда немцы подошли уже вплотную к мосту и на Чижовском плацдарме грохотали бои, моя бабушка Аня вместе со своей соседкой Полиной Ивановной, тогда молодой сотрудницей ВОХРа, сидели вдвоем с пулеметом из вооруженного арсенала, хранящегося на заводе еще с гражданской, в обзорной башне над нынешним гастрономом по улице Героев Стратосферы. Им не было тридцати, и Полина Ивановна тогда обожгла руки.
После войны, чтобы прокормить детей, бабуля работала в столовой и воровала очистки от свеклы и картошки, а это была подрасстельная статья. Однажды я вызвалась чистить картошку, но сделала это очень неумело – срезала толстенные шкурки. Бабуля молча собрала очистки и сварила их. А потом мы сели вместе и начистили с этих шкурок целую тарелочку картошки. «Вот, – сказала бабушка. Во время войны этим можно было целую семью накормить».
Бабушка Аня никогда ничего не выбрасывала. Из прокисшей каши готовила «кашники» и пышки, из оставшегося вермешелевого супа – оладьи. Когда такой оладушек откусываешь, вермишелина из него тянется, как белый червяк. Все шло у нее в дело. Голод, нехватка продуктов, переживаемые годами, научили экономии.
И все же, бабушка, которую знала я, вовсе не создавала уже впечатление голодающей – это была крупная, строгая женщина. Но оттого запомнилась каждая ее улыбка. Однажды я приехала к ней из Москвы. Я была уже сильно беременна, и со мной происходили те странные, незнакомые мне еще перемены, что происходят в теле зрелой женщины. Бабушка все мне объяснила, и видимо в этот момент поняв, что я уже повзрослела, она вдруг стала рассказывать мне всю свою непростую жизнь. Как убежала из дома после того, как ее едва не изнасиловал отчим. Как уехала с молодым мужем работать на строительстве КВЖД по комсомольской путевке, и как муж бросил ее там с новорожденной Марусей, у которой обнаружился туберкулез. Как помогали чужие люди, и как потом комсомольская организация купила ей билет на родину… Это был такое откровение, мы проговорили всю ночь, и это навсегда сделало нас еще ближе.