Минут десять я простоял в нерешительности под этой дверью. Я уже готов был открыть ее, как вдруг на лицо Счастья-Нет наложилось до полного совпадения лицо Альфреда. Я крадучись спустился по лестнице, потянул за шнур, вышел и захлопнул за собой дверь. На пустой площади фонтан твердил свой торжественный монолог. "Нет, -- думал я, -- мы не одного царства. Пробудить ответное чувство в цветке, в дереве, в звере уже прекрасно. Жить с ними невозможно".
Разгорался день. Петухи пели над морем. Его присутствие выдавала темная прохлада. Из выходящей на площадь улочки появился человек с охотничьим ружьем на плече. Я шел к себе в гостиницу, таща за собой неимоверную тяжесть.
Возымев отвращение к чувствительным авантюрам, неспособный справиться с собой, я еле волочил ноги и душу. Мне нужно было отвлекающее средство против подавленных чувств. Я нашел его в общественной бане. Она вызывала в памяти "Сатирикон" своими маленькими каморками, центральным двориком, низкой залой с турецкими диванами, где молодые люди играли в карты. По знаку хозяина заведения они вставали и выстраивались вдоль стены. Хозяин ощупывал их бицепсы, бедра, обнажал их тайные прелести и сортировал, как торговец --свой товар.
Клиенты знали, чего хотят, держались в тени и не задерживались. Я, должно быть, представлял загадку для этих юношей, привычных к недвусмысленным требованиям. Они смотрели на меня, и во взглядах их не было понимания -- ибо разговоры я предпочитаю действиям.
Сердце и чувства образуют во мне такую смесь, что мне трудно привести в действие одно без другого. Это и толкает меня выходить за рамки дружбы и заставляет бояться мимолетных контактов, при которых есть риск подцепить болезнь любви. В результате я завидовал тем, кто, не ведая смутного томления по красоте, твердо знает, чего хочет, совершенствует свои порочные наклонности, платит и удовлетворяет их.
Один приказывал, чтоб его истязали, другой -- чтоб заковывали в цепи, еще один (моралист) достигал наслаждения лишь при виде геркулеса, убивающего крысу раскаленной докрасна иглой.
Сколько их прошло передо мной, этих мудрецов, которым известен точный рецепт удовольствий, которые так упрощают себе жизнь, оплачивая в срок и по таксе свои честные мещанские прихоти! Большинство из них были богатые дельцы, приезжающие с Севера дать волю своим желаниям, чтоб потом вернуться к женам и детям.
В конце концов я стал ходить туда все реже. Мое присутствие начинало вызывать подозрения. Франция не слишком благосклонна к ролям, не скроенным целиком из одного куска. Скупец должен быть всегда скуп, ревнивец -- всегда ревнив. Это торжество Мольера. Хозяин думал, что я из полиции. Он дал мне понять, что надо быть или покупателем, или товаром. Сочетать то и другое нельзя.
Это предупреждение встряхнуло мою лень и заставило меня порвать с недостойной привычкой, чему способствовала и память об Альфреде, чей образ наплывал на лица всех этих молодых булочников, мясников, курьеров, телеграфистов, зуавов, матросов, акробатов и прочих профессиональных прелестников.
Жаль мне было только прозрачного зеркала. Вас заводят в темную кабинку и убирают ставень. За ним оказывается металлическое полотно; сквозь которое глазу открывается небольшая ванная комната. С обратной стороны полотно представляло собой зеркало, по отражениям в безукоризненной глади которого невозможно было догадаться, что оно полно взглядов.
Иногда по воскресеньям, заплатив условленную сумму, заходил туда и я. Из двенадцати зеркал двенадцати ванных комнат такое было только одно. Хозяину оно обошлось очень дорого и доставлено было из Германии. Персонал ничего не знал об этом наблюдательном пункте. Зрелищем служила рабочая молодежь.
Программа была неизменной. Они раздевались и заботливо вешали свои выходные костюмы. Теперь, когда они были не при параде, можно было угадать род их занятий по трогательным профессиональным деформациям. Стоя в ванне, они смотрели в зеркало (в меня) и первым делом корчили чисто парижскую гримасу, обнажающую десны. Затем, почесав плечо, брались за мыло и разводили обильную пену. Намыливание преображалось в ласку. Внезапно глаза их уходили из этого мира, голова запрокидывалась, и тело харкало, как разъяренный зверь.
Одни оседали, обессиленные, в дымящуюся воду, другие начинали все сначала; самых молоденьких можно было узнать по тому, как они вылезали из ванны и подтирали с кафеля сок, который их слепой стебель безрассудно метнул куда-то в любовь.
Однажды какой-то Нарцисс, особо себе нравившийся, приблизился вплотную к зеркалу, прильнул к нему губами и довел любовное приключение с самим собой до конца. Невидимый, как греческие боги, я касался его губ своими и повторял все его движения. Он так и не узнал, что зеркало не отражало, а отвечало, что оно было живым и любило его.
Счастливый случай указал мне путь к новой жизни. От одного дурного сна я пробудился. И впал в еще худший -- грязное подглядывание, которое в любви к мужчинам есть то же, что дома свиданий и знакомства на панели в любви к женщинам.
Аббат X, с которым я был знаком, вызывал у меня восхищение. То был человек настолько легкий, что это граничило с чудом. Везде и всюду он облегчал все тяжелое. Он ничего не знал о моей личной жизни, только чувствовал, что я несчастен. Он поговорил со мной, ободрил меня и свел с цветом католической интеллигенции.
Я всегда был верующим. То была смутная вера. Через общение с чистыми людьми, через душевный мир, читающийся в их лицах, через понимание глупости неверия я шел к Богу. Безусловно, не слишком вязалось с догмой мое решение позволить чувствам следовать своим путем, но минувший период оставил по себе горечь и пресыщение, в которых я слишком поспешно увидел доказательства того, что ошибся дорогой. Вода и молоко после нечестивых напитков открывали передо мной будущее, где все -- прозрачность и белизна. Если и посещали меня сомнения, я отгонял их вспоминая Жанну и Розу. Нормальная любовь, думал я, мне не заказана. Ничто не мешает мне создать семью и вернуться на верную дорогу. В конечном счете, я ведь уступаю своим склонностям из боязни усилия. Без усилий ничего хорошего не добьешься. Я буду бороться с дьяволом и выйду из этой борьбы победителем.
Божественное время! Церковь баюкала меня в объятиях. Я ощущал себя приемным сыном всеобъемлющей семьи. Хлеб причастия, хлеб пречистый делает тело легким, снежно-нежным. Я всплывал к небу, как пробка на поверхность воды. Во время мессы, когда звезда пресуществления стоит над алтарем и все головы склоняются, я горячо молил Святую Деву принять меня под Свое покровительство: "К Вам взываю, Мария, -- шептал я, -- не Вы ли -- сама чистота? Разве есть Вам дело до мнений света и длины юбок? Не взираете ли Вы на то, что люди считают непристойным, так, как мы смотрим на любовные связи пыльцы и атомов? Я повинуюсь велениям служителей Сына Вашего на земле, но знаю, что доброта Его шире воззрений какого-нибудь отца Угрюмуса или старого уголовного кодекса. Да будет так".
После религиозного взлета бывает душевный спад. Это сложный момент. Ветхий человек не отпадает так легко, как невесомые выползки, которые ужи развешивают на колючках шиповника. Сперва это любовь, как гром с ясного неба, обручение с Возлюбленным. Потом -- брак и строгости долга.