А это что такое? Зарубки! И много. Он потом сосчитает сколько… А вот эти шесть совсем свежие — мои ребята!.. Вот эта последняя — Кузьмин. Вторая с краю — Разуваев. Третья — Лавренов… Каждая зарубка — жизнь человека, которого родила женщина, растила, кормила, лечила, переживала… Человек взрослел, у него были планы, мысли, желания… жена, дети… И вот это все, что от него осталось — зарубка! Оживи сейчас этого мертвеца и спроси, тыча носом в приклад: а это кто? А это… Он же не знает, ему все равно… Но Дмитрий быстро остыл: а разве он не убивал? Уже не сосчитать, скольких он лишил жизни! Какая разница каким способом? Лучше об этом не думать, иначе придется бросить оружие… а у него прав таких нет.
Австрийцы спохватились, когда он уже подполз к своим окопам. Дошло, что это не их снайпер меняет позицию. Ударили пулеметы, застучали винтовочные выстрелы, но Бекешев в несколько прыжков достиг своего окопа, молясь только про себя, чтобы какой-нибудь ретивый идиот, до которого не дошел приказ не стрелять сегодня по одиночкам, не выстрелил в упор в летящего к их окопам «австрийца».
16
— Штабс-капитан, вы знаете, что это такое? — спросил Бекешева подполковник Никитаев, показывая ему жестяную банку с дыркой от пули в середине донышка.
Бекешев присмотрелся.
— Самострел, господин подполковник, — дал он точное определение банке, у которой по краям дырки были видны следы пороха. — Стреляли себе в руку через банку, чтобы порох не попал на рану и пуля не била сильно.
— Все точно. Мы уже оправили голубчика в трибунал. А вы легко догадались. Что? Такое случалось в вашей роте? Я не получал рапорта.
— Раз не получали, значит, не было, господин подполковник, — резко ответил Бекешев. — В моей роте даже дезертиров нет.
— Хорошо, оставим… — подполковник при этих словах подумал, что вот за такой тон — и не придерешься — он и не любит штабс-капитана Бекешева. И не только за тон…
— Почему вы, именно вы, штабс-капитан, пошли к снайперу в гости? Что же ваши хваленые унтера? Труса праздновали?
— Не пустил, господин подполковник. Я лучше их, значит, мне и идти…
Бекешева вызвали к командиру полка под вечер на другой день после расправы со снайпером. Тон разговора с подполковником по телефону штабс-капитану не понравился. Комполка так и сказал ему, что он должен ответить за свое фанфаронство, что командир роты не должен шастать по ничейной полосе в поисках снайпера. Подполковник, ярый приверженец устава, не понимал, почему этот молодой офицер сам делает то, что положено делать унтерам-разведчикам. Он знал, что Бекешева готовили к работе в разведке, но, когда из штаба армии пришел запрос на тогда еще поручика, дал ему самую невыгодную характеристику и не поленился позвонить своему приятелю. Попросил его сделать так, чтобы о Бекешеве вообще не вспоминали. Подполковник не мог понять, почему этот офицер сам лезет туда, куда может послать подчиненных. Ему доносили, что в роте этого Бекешева, пусть лучшей в полку, процветает чуть ли не панибратство между унтерами и коман диром. И младшие офицеры не могут даже цыкнуть ни на кого из пресловутой «команды Бекешева». Пусть все они заслуженные Георгиевские кавалеры, и им сам государь кресты на грудь вешал за Перемышль, но армия без субординации — это уже не армия, а банда.
«Донесли все же, — думал Бекешев, шагая по тропинке к штабу полка. — А на что ты расчитывал? Что твое мальчишество пройдет незаметно? Да у него в каждой роте свои глаза и уши. Наверное, так по должности положено. Надо думать, что батальонный меня защищал как всегда, потому и вызвали через его голову. A-а, что он со мной сделает? Поорет и обратно отправит. Дальше окопов все равно некуда. Надо молчать и склонять повинную голову. А там видно будет».
Штаб располагался в просторной землянке в девять накатов. Три керосиновых лампы освещали помещение, в котором свободно располагались стол с телефонами и картами, печка со стоящим на ней чайником, кровать, застеленная байковым одеялом, и с подушкой, хоть и с несвежей наволочкой, — но все равно убиться можно от такой роскоши! Тумбочка прикроватная, табуретки, даже полочке с книжками нашлось место.