Он услышал гул, доносившийся с неба. Над ним пролетали аэропланы — кажется, немецкие. Остро позавидовал их пилотам — какая скорость! Через несколько минут они пересекут линию фронта и полетят дальше, если понадобится, и вернутся быстрее, чем он пробежит еще три версты в безнадежной попытке уйти от возмездия.
Если уцелеет — пойдет туда, в небо!.. Он молод и научится. Если уцелеет…
Пришло, однако, время помирать — какая там авиация!.. Да! Не увидит он больше Иру… именно о ней вспомнил, когда понял, что из этого леса живым не выйдет. Они бросят его труп на растерзание тем же волкам и не станут затруднять себя его погребением. Жалко своих. И Павла, и мать, и отца… Никогда они не узнают, где он гниет… Но Ира… Ей-то как раз все равно, но так хочется, чтобы она все же узнала правду о нем и о его смерти и поплакала над… Именно она… Это ж надо, чтоб так угораздило — полюбить женщину, которую тронуть не можешь. Все же его брат счастливчик. За что бы Пашка ни брался, все у него шло как по маслу. Потому что умен, не то что он, Дмитрий. И с женщиной повезло — влюбился в Иру, и та стала его женой, родила ему прекрасного сына. А он? Какую женщину из нескольких десятков его любовниц он может вспомнить? Все их лица и имена почти стерлись в памяти. Какой-то он неудачник. Ну почему одним все, а другим?.. Нет, он никогда не завидовал брату, потому что зависть есть подсознательное желание, чтобы случилось дурное с тем, кому завидуешь. А он ни разу не хотел Павлу зла. Уж очень сильно любил брата — и было за что! Пусть будет счастлив… Пойти, что ли, им навстречу и закончить все это?
Штабс-капитан Дмитрий Платоныч Бекешев пал духом дальше некуда, но между тем уходил от погони, ни разу не наступив ногой на раскисшую землю, где его следы могут броситься в глаза, не сломал ни одной ветки, не перевернул ни одного камня… Немцы шли за ним, не находя ни одного подтверждения, что он здесь прошел.
35
Ага! Впереди просвет. Деревушка? Помирать — так на миру… Красна будет смерть. Может, вилами какими-нибудь разживется да запорет хотя бы еще одного. Вперед, вперед! У него все равно нет больше сил бегать по лесу. Этот удар по челюсти, который он так позорно пропустил, сказывается — наверное, у него легкое сотрясение мозга. А может, просто устал как собака.
Он прокрадывался к крайнему дому, высматривая жителей, чтобы не попасться им на глаза. Никто его не видел, и Бекешев, понимая, что его найдут, если он спрячется где-нибудь на сеновале или на скотном дворе, которого что-то не заметил в хозяйстве этого дома, постучал в дверь. Когда она открылась, Дмитрия оставила последняя надежда на благополучный исход. Он все же рассчитывал, что дверь откроет хотя бы гуцул или галичанин — кто угодно, лишь бы славянской нации, — и ему удастся договориться, чтобы его спрятали. Но перед ним стоял немолодой бородатый еврей, с пейсами, в ермолке и длинном кафтане. Он холодно смотрел на Бекешева, не предлагая войти в дом.
— Попить найдется? — по-немецки хриплым голосом спросил Бекешев.
— Для господина офицера найдется.
Еврей посторонился и Бекешев вошел в дом.
Тяжелый запах бедности ударил в нос. Через крошечные сени они прошли в комнату. За столом на лавке сидели немолодая еврейка в парике — видимо, жена хозяина, и молодая девушка, красивая только своей молодостью. Они с испугом смотрели на вошедшего.
— Господин офицер хочет пить, — сказал хозяин. — Хава, налей офицеру воды.
— Господин офицер не откажется и покушать, — без церемоний добавил Бекешев. Ему нечего было терять. Он понимал, что в этом селе у него никогда не найдется убежища и скоро, очень скоро сюда со всех сторон войдут немцы. Так хоть не помирать голодным.
— Ривка, поставь офицеру тарелку и дай ложку, — тем же тоном приказал дочери хозяин.
Бекешев сел за стол и не стал дожидаться, когда всё подадут. Взял из миски нарезанный хлеб и хотел было откусить, но боль в челюсти быстро привела его в чувство. Хава налила ему в давно немытый стакан воды из кувшина, и он в два глотка опорожнил его. Жестом показал, чтобы оставила кувшин. Постепенно, разминая еду ложкой, смел с тарелки жареные с хлебом и луком яйца, которые показались ему вкуснее жареной ресторанной осетрины, и все пил и пил воду.
Хозяева не ели. Только с испугом смотрели, как он поглощает их запасы.
Наконец Дмитрий отвалился от стола. Достал бумажник, а из него все оставшиеся деньги. Положил их на стол и присоединил к ним часы фон Мильке.