— Бабы орут, дети орут, мужики орут. Все орут, — проворчала она, поднимаясь по ступеням. — Как я ещё не оглохла?
Переведя дух, ступила вслед за рыцарем в дом. Прошла по коридорам, шаркая башмаками и роняя с ватника солому. Войдя в комнату, уставилась на Янару:
— Опять вы! — Заглянула ей в лицо. — Глаза не на мокром месте. Значит, всё хорошо. Ну и зачем меня сюда притащили?
— Ты повитуха? — спросил Рэн, стоя у двери.
Старуха повернулась и отвесила поклон:
— Простите, милорд. Я вас не заметила. — Держась за поясницу, выпрямила спину. — Да, я повивальная бабка. Одна на три деревни. И пока я здесь кланяюсь на все стороны, там кто-то разрешается от бремени.
Рэн подошёл к Янаре, сел на подлокотник её кресла:
— Это ты сказала, что моя супруга в тягости?
Старуха скорчила обиженную мину:
— Не верите? Принесите землю — я съем.
— Но… — Рэн потёр подбородок. — Это как-то странно.
— А чего тут странного? Вы с супругой спите?.. Или не спите?.. — У повитухи вытянулось лицо. Она с досадой посмотрела на Янару. — Я проболталась?
Рэн велел Ардию выйти и бережно притронулся к плечу жены, словно она превратилась в чашу из тончайшего стекла и он боялся разбить её неосторожным прикосновением.
— Я слышал, что о беременности узнают, когда прекращаются регулы.
Старуха облегчённо выдохнула:
— Ах, вот вы о чём. О грязных днях… Вы больше слушайте и столько всего услышите, милорд! Вам любая повитуха скажет, что такое случается. Был даже такой случай, когда баба не знала о птенце, пока он не вылупился. Думала, что глист выходит. Теперь представьте, как обрадовался её муженёк. Он дома два года не показывался, господину крепость строил. А тут явился на побывку, и нате вам. — Хрипло смеясь, бабка приложила ладонь к животу Янары. — Спит. Ночью прыгал как кузнечик — напрыгался.
— Как же нам теперь ехать? — озадачился Рэн.
— Далеко собрались?
— В Фамаль.
— Эка куда вас занесло. — Старуха почмокала губами, раздумывая. — Так и ехать. Потихоньку. Наши-то бабы крепкие, до родов вёдра с водой таскают. А ваша жёнушка хрупкого здоровья. Потихоньку доедете. А меня с собой не зовите. Я на три деревни одна. После жатвы крестьянам делать нечего — плодят детей. А теперь у меня с десяток баб на сносях. Как я их оставлю? Хоть колотите, хоть кожу сдирайте — не поеду. Да и не нужна я вам. Кроме Бога, никто вам не поможет.
Рэн вложил в сморщенную ладонь стопку серебряных «корон». Выпроводив повитуху, прошёлся по комнате, подбирая слова, которые наиболее точно передали бы его чувства.
— Как-то мы устроили привал. Развели костёр, поели, выпили…
— Мы? — отозвалась Янара, делая вид, что разглядывает половицы.
Рэн опустился перед ней на корточки и сжал её руки:
— Нас было около полусотни. Сыновья лордов, с нами вольные рыцари. Все молодые, но бойцы опытные, не раз сражались на поле брани. Мы сидели вокруг костра, и кто-то завёл разговор о том, что нужно мужчине для счастья. Мы сошлись во мнении, что в жизни ничто не доставляет такого удовольствия, как бешеная скачка, жаркая битва, звон мечей и вкус крови на губах.
— Надо же, — произнесла Янара едва слышно.
— С нами был разведчик. Немолодой, жилистый и сильный как буйвол. Он побывал в таких переделках, из которых сам чёрт бы не выбрался… И вот, когда мы пришли к единому мнению, он назвал нас желторотыми птенцами. Мы вздёрнули подбородки: как смеет выходец из низов называть дворян глупыми и наивными?! А он усмехнулся и сказал, что сражения, скачки, мечи и кровь — это всего лишь мужские забавы, но никак не счастье. Сказал, что в жизни нет ничего лучше, чем обнимать любимую женщину и держать на руках своего ребёнка. Мы смотрели на него: седовласого, изуродованного шрамами, не знающего ни страха, ни жалости, орущего в исступлении всякий раз, когда отсекал врагу голову. Мы смотрели на него и думали, что он шутит.
— Интересно, — прошептала Янара, не смея смотреть на мужа.
— Он не шутил. — Рэн обхватил её за талию. — Я обнимаю любимую женщину и задыхаюсь от счастья. — Прижался щекой к её животу. — Когда я возьму на руки своего ребёнка — наверное, сойду от счастья с ума.
Янара запустила пальцы ему в волосы:
— А если это будет дочь?
— Сын или дочь — какая разница? Это же моя плоть и кровь!
Рэн отправил гонца в столицу, чтобы навстречу процессии выслали лекарей и карету на мягких рессорах. Вышел во двор и обвёл взглядом дворян:
— Господа! Сегодня выяснилось, что моя супруга в тягости. Я не хочу…
Его голос утонул в радостных криках и аплодисментах.
Рэн вскинул руку:
— Я не хочу рисковать, поэтому мы поедем очень медленно. Моих рыцарей и гвардейцев — для охраны более чем достаточно. Если кто-то торопится, уезжайте без угрызений совести.
Вскоре королевская чета и свита в полном составе направились в Фамаль.
С каждым днём становилось теплее. Крестьяне вышли в поля. Воздух наполнялся запахами трав и свежевспаханной земли. Деревья и кустарники робко расправляли листья-крылья, будто сомневались, что наступила весна. И вдруг дружно зазеленели.
Проехав половину пути, колонна встретилась с отрядом Выродков, присланных лордом Айвилем. Они прискакали бы раньше, если бы не сопровождали две кареты. Первая предназначалась королеве. Во второй приехали монахини из женской общины при Просвещённом монастыре: мать Болха и её помощница, принявшая обет молчания.
Янара пересела в карету, потом перебралась обратно в кибитку: в ней меньше трясло, хотя досаждал визг полозьев по камням. Во время остановок мать Болха не оставляла королеву ни на минуту, присутствовала при встречах с королём, запрещала выходить из комнаты и спать с мужем в одной постели. У Рэна складывалось впечатление, что монашка считает его похотливым самцом. Это задевало. Он вовсе не помышлял о близости. Ему хотелось быть рядом с Янарой, обнимать её и мечтать о будущем. У Рэна не было другой возможности видеть жену: он ехал верхом, она — в кибитке.
В праздник Двух Пятёрок — пятый день Лугового месяца (05.05) — хозяин корчмы устроил для важных гостей настоящее представление: накрыл столы под цветущими абрикосами, позвал из деревни парней и девок, велел им нарядиться в яркие одежды и надеть венки из луговых трав. Свита пила и ела, а крестьяне танцевали под звон бубнов и колокольчиков. Мать Болха с помощницей наблюдали за празднеством с крыльца. И только Янара ничего не видела: окна её комнаты выходили на другую сторону дома.
Рэн смеялся над шутками, хотя считал эти шутки заезженными и пресными, аплодировал танцорам, хотя их танцы больше походили на кривляние. Потом подозвал Тиера, тоскливо сидящего на колоде возле поленницы, и отправился с ним к жене.
Мать Болха бежала за ними по коридору, бормоча что-то о предписаниях просвещённых клириков. Обогнала их на лестнице и встала столбом перед комнатой Янары:
— Ваше величество! Даме в деликатном положении нужен покой! — Сердито зыркнула на менестреля. — И что здесь делает этот? Ваш шут не знаком с правилами приличия. Я доложу о его поведении настоятелю монастыря!
Рэн отодвинул её в сторону. Приоткрыв дверь, прошептал в щель:
— Милая, я не один. Со мной Тиер.
Получив разрешение войти, пропустил вперёд менестреля, переступил порог и закрыл дверь перед носом разгневанной монахини.
В лучах заходящего солнца плавали пылинки. Лиловые тени обволакивали углы. Тиер пел о вечной любви. Притулившиеся на кушетке Миула и Таян смотрели на него заворожённо. Рэн и Янара возлежали на подушках и не сводили друг с друга глаз.
После этого Рэн приходил к супруге при первой же возможности, сопровождал её на вечерних прогулках по роще или лугу и спал в супружеской постели. А утром, покидая комнату, читал на лице матери Болхи неприкрытое осуждение.