— Придется посидеть с нами. Нельзя же в таком виде выходить из купе. Повернись спиной. Давай руки…
Поднял две последние «веревки» и, усадив женщину на полку, быстро связал ей руки и ноги.
— Тебя привязывать к столу не буду. Там уже некуда. Если кто-то постучится — молчать, как будто вас здесь нет. Я не шучу — хотите остаться живыми, будете немы как рыбы.
Забрался на полку с ногами и с удовлетворением оглядел своих пленников. Расслабился и заговорил о материях, совершенно ему не свойственных:
— Знаете, лейтенант, то, что произошло сейчас, когда вы под дулом вашего же пистолета связали друг друга, имеет большой философский смысл.
— Не вижу его, — мрачно ответил лейтенант. — Я изучал философию в Веймаре и не заметил никакой философии в том, что вооруженный человек легко распорядился жизнями троих безоружных людей.
— Не торопитесь с выводами. Философия в том, что я вооружен, а вы — все трое — нет! Теперь представьте: вас без оружия сто, тысяча, миллион, народ!.. А таких, как я, на два порядка меньше… Но мы вооружены. И получается, что вы ничего не можете сделать. Я могу убивать вас поочередно, а вы будете только тупо ожидать своей очереди.
— Я не буду…
— Будете, лейтенант, еще как будете… особенно, если я дам вам надежду, что вы останетесь жить. Сделаю вас старшим над вашими соплеменниками и объясню, что будут убиты только те, кто под вами. А вы останетесь жить. И я уверен, что вы, при всей вашей храбрости — я в ней не сомневаюсь — забудете о немецкой солидарности, как забыли только что Петер и Матильда… Ведь ты, Матильда, вернулась не потому, что тебе жалко было Петера и лейтенанта. За себя испугалась. Так или нет?
— Она вам ответит, как вы хотите, — сила сейчас на вашей стороне, — усмехнулся лейтенант, не дав Матильде слова сказать.
— Согласен с вами. Можете не отвечать, Матильда, — великодушно сказал Дмитрий. — Но суть, лейтенант, в том, что я дал ей надежду. Представьте, я бы сказал ей: «Иди, а когда вернешься, я тебя убью». Вернулась бы она? Убежала бы, наплевав на вас.
— Я бы не наплевал…
— Тогда я убью вас одним из первых и на вашем примере устрашу остальных. Они превратятся в баранов и пойдут на бойню, даже почти наверняка зная, что их ждет… Или я ошибаюсь? — Бекешев прищурился.
— Думаю, что нет, — неохотно признал правоту русского лейтенант. — Но только я не вижу, в чем философия, к чему вы клоните. Одному вооруженному ничего не стоит расправиться с десятком безоружных. Так было всегда, и никакой философии за этим не стояло.
— А философия моя в том, что при желании любого народа уничтожить какое-либо национальное меньшинство, достаточно только устрашить это меньшинство. А потом никто не пикнет. Более того, через годы найдутся псевдохрабрецы, которые станут упрекать это меньшинство в трусости и тем самым валить на него вину, — мол, сами виноваты. Надо было сопротивляться. А разве вы, лейтенант, могли сопротивляться под дулом вашего же пистолета? Не могли!.. Кстати, тот обер-лейтенант, у которого я отнял пистолет — не украл — сопротивлялся. Но тогда у меня не было его пистолета — вы ощущаете разницу?
Лейтенанту потребовалось совсем немного времени, чтобы разнести в клочья все построения Бекешева:
— Ерунда все это, штабс-капитан. Во-первых, не вижу смысла в такой акции. Изгнание? Да, это было. Евреев изгоняли, религиозные секты, меньшинства… Но тотальное уничтожение — это бред. Не вижу смысла в такой акции. И потом, чтобы осуществить это, для начала народ надо загнать в гетто. Одно только это невозможно в наши дни — мы навсегда покинули средневековье, — немец помолчал немного и издевательски закончил: — Если только в России. У вас пространства, миллионам места хватит.
Бекешев хотел ответить, но лейтенант сменил тему, посчитав ее исчерпанной:.
— Оставьте мне мой пистолет, — хмуро сказал он. — Возьмите себе обойму, и хватит с вас одного.
— Я люблю ваши парабеллумы. Оба нужны, я одинаково метко стреляю с двух рук, — не удержался Бекешев от мальчишеской похвальбы.
— Вот и стреляйте. Это вам больше подходит, — немец презрительно усмехнулся. — А в философию не суйтесь, она вам просто недоступна. Кстати, в университете я ничего не слышал о русских философах.
Дмитрий даже засопел от обиды. Хотел было ответить, что о немецких тоже ничего не слыхал, но вовремя прикусил язык. Отвечать так значило признать не только свою необразованность, но еще и расписаться в глупости. Он где-то слышал разговоры о немецкой философии… Даже фамилию может припомнить. Нет… Кто-то там на «Г» или на «К»… Настроение испортилось. Обозвал себя нехорошим словом за хвастовство, огорчился, что не умеет, как Павел, выражать ясно свои мысли. Больше не вступал в разговоры со своими пленниками.