Сохранить, а как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется, а этот чудесный вечер — со всеми этими запахами, цветами, таинствами — разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастье не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.
«А то бы... Эх, а если бы это было возможно!.. — размышлял с полной серьезностью Мухин. — Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе — сквозняк, брр... или зима, холодно... — а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера... Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого не дотопали. Позор!..»
Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, и его окликает Лариса:
— Оскар, — она опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». — Все в порядке? Есть молоко?
Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.
— Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем напою. Ты ведь хочешь коктейля?
— Нет, спасибо... — (Вспомнился тот коктейль.)
Мухин прошел к себе.
Ночью шел дождь. Шумели в окно — оно было раскрыто, — шумели, бушевали березы во дворе, а за ними — все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий ветер — прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал... Кто-то все снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной; то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела — подбородком в колени — одна на высокой - высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар! Оскар!..»
Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном — мирный простецкий шум простого дождя, — падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.
Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи.
И снова понемногу дождило.
День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил... Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко. Ветер — в лицо и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком — хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек.
Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигурки. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным.
С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их ростом. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! — подивился Мухин. — Не пойму что-то».
Ветер раскидывает по лесу их голоса — даже до Оскара доносится.
— Левей, Рита, левее!..
— Так? Витёк, так?
— Левей, Рита, левей! .
— Так?
— Теперь так!
Мухин подошел, пригляделся.
Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.
Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение...
Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину.
Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами... То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают...
— Серега, не трогай, не вытягивай! Это ж не наша вешка!
— Ну да! Забыл? Сам вбивал.
— Стой, куда! Куда планку-то потащила!
— А метки, наши метки? Где наши-то колышки?
— Понаехало тут два вуза и сто техникумов! Теперь разберись, где кто метил. Где мы, где они...
— Ну, уж «сто». Скажешь тоже.
— Серега, а ты ихние выдергивай, ставь свои! — веселый девчоночий голос явно поддразнивал какого-то Серегу. — Давай, давай, чего робеешь! Они, небось, не робеют.
«Да это ж студенты Галкиного «стройтеха», — догадался Оскар. — Наверно, и Галка здесь».
Он вспомнил, как она смешно растаращивает глаза и придвигает свое лицо к нему, как будто хочет рассказать что-то страшное. И рассказывает: «Мы белим, а она обратно отваливается». Ах ты, Галка!