— Она стихи пишет... играет на рояле... у них дома... такой старинный, знаете, рояль... клавесин такой... — Нина запыхалась, голос ее срывался. Еле поспевала за Борисовым.
«Что она, и впрямь дура, что ли?» — недоумевал Борисов.
Сбавив шаг, стал приглядываться к Нинке.
— Я спешу, вы понимаете. Мне в столовую надо. В сто-ло-вую, — повторил четко и раздельно, как человеку, плохо понимающему по-русски.
— А знаете, мне тоже туда, — обрадовалась Нина. — Хорошо, что напомнили. С утра ни маковой росинки, все мотаюсь, мотаюсь, дел по горло. — Она ладонью провела под горлом. — Вы, наверное, думаете: вот ненормальная, да?
— Угадали, — сказал Борисов. — Ну что ж, мы пришли.
Он остановился у входа в столовую, Нина встала тоже. Борисов помедлил и вошел. Нина не отставала. Пальто поспешно сдала вслед за Борисовым. Села вместе с ним за боковой столик. Борисов почти покорился, сидел не глядя, как аршин проглотил, гордо и неприязненно, небрежно слушал, не слушая... Лишь барабанил пальцами по кафелю столика, на котором красовалась только трубочка бумажных салфеток в граненом стакане. «Где же официантка? Обедающих мало, а ее все нет. Скорее, мне некогда», — говорил весь его вид.
В зале было тихо и душновато. Морозная свежесть схлынула быстрее с его лица, чем с юных Нинкиных щек, стало оно старым, сероватым, как оберточная бумага. Старое лицо в залысинах, волосинки — все врозь и как-то жалко липли к влажному лбу. Гордый вид Борисова как-то поблек, сидел просто усталый староватый человек... Уж красавцем его Нинка не назвала бы сейчас, как тогда, при первой встрече. Скорее она сама сияла красотой: еще румяная с морозу, вся в каплях на своих жестких как лошадиная челка рыжих патлах, и на ресницах, и под носом; и даже, казалось, сами зрачки ее глаз — две сияющие капли.
Гордость, надменность Борисова сами собой улетучились. Сидел напротив девушки, понуро слушал ее болтовню — а Нинка обрадовалась, что Борисов слушает, торопилась взахлеб все-про все ему выложить. Слушал уже почти с интересом и физически сам себя стыдился, стыдливо чувствовал, какой он вялый, дряхлый, серый рядом с такой свежестью и юной силой, излучаемой Ниной.
Подошла официантка, и он встрепенулся от неожиданности: «Ах да, да, бульон, пожалуйста, а на второе...» Он уже забыл о своем нетерпении. Да и уходить не хотелось отсюда; сидел бы так, вытянув сладко, расслабленно ноги под столом, свои длинные ноги в холодных ботинках, чуя, как тало, тепло отходят в них смерзшиеся пальцы... Сидел бы и слушал славную чудачку. О чем она? Без труда понял он ее дела и, главное, как-то сразу, легко поверил ей — о том, что они с Жанной школьные подруги, об этой Жанне... Больница, Войтек; как плохо, когда у парня две родины, куда ему податься, ведь толком не знает ни того, ни другого языка («да, да, я это хорошо представляю!» — Борисов сочувственно кивал); куда смотрели его родители, черт побери, о себе лишь думают, не о сыне... и еще многое другое. Нинка, увлекшись, не глядя проглотила свой суп, близко придвинулась к Борисову...
Столовая наполнялась людьми, и вокруг столика, где сидела перед давно уже пустыми тарелками странная пара — донкихотской худобы интеллигентный дядя и сияющая своей гривой и глазами носатая девчонка — уже сплошь были обедающие. Кое-кто уже поглядывал на них, но эти двое не замечали никого.
Нинку окликнул Войтек. Он загромождал собой вход в зал. В пухлой куртке, в собачьем малахае, где дотаивали снежные хлопья, он стоял столбом, мерно помахивая Нинке издали ладонью. Дружелюбно, важно, как с трапа самолета прибывший важный гость. Нинка кивнула, махнула в ответ: мол, занята, жди, скоро выйду... Черт, она и забыла совсем о встрече с Войтеком. Сказала Борисову: «Вот он, Войтек... тот самый...» Мелькнула мысль, не попросить ли Борисова тут же, по-свойски, помочь Войтеку поступить в институт. Ну хоть ориентировать на что-то, направить... Но поняла, что так, сразу — неудобно, это она успеет потом. А пока надо бы самой кое о чем спросить Борисова. Хотя бы прощупать, как он там, в своей берлоге... один... Что с ним, почему такой несчастный? «Лови момент, Нинка, он вроде поддается», — подстегивала сама себя.
Когда они вышли наружу, Войтека уже не было. Нигде не было, увы. Только «Омовая кухня» назойливо лезла Нинке в глаза, суетно залепляемая косыми тяжелыми хлопьями, — снова начиналась вьюга. Борисов уже распрощался, ушел. Нине лишь запомнилось, как в метелице удалялась его высокая неподвижная спина... и видела, знала Нина — вот просто бессознательно знала, как бывает в телепатии, — что ему очень хочется обернуться, и раз, и другой, но достоинство не позволяет. А Войтека и след простыл. «Вот тебе и «Омовая кухня», вот и посмеялись! Не дождался, значит. Неужели сбежал, обиделся?! Чтоб Войтек да обиделся на нее? Такого еще не бывало. Чтоб он взревновал ее?! Черт, да он же к Борисову ее заревновал. Ее, Нинку, — к Борисову! Ну, дела. Ну и потеха!.. Что скажет Жанка!.. Вот сегодня обхохочется...» И тут Нинка спохватилась. «Ой, а времечко-то? Четвертый час! Не опоздать бы к Жанне!»