За обыкновенным пыльным окном вагона мелькали однообразные столбы, темная линия леса временами обрывалась, и на какой-то миг возникали бревенчатые дома и огороды, и привязанная к изгороди тощая коза, и старуха с ведрами... Тысячу раз представляла она себе — именно так — эту свою поездку...
А потом стемнело, и в вагоне зажегся свет. Она отвернулась от окна и стала разглядывать пассажиров. И снова ей показалось, что все они — молодежь, и пожилые — как-то однотипны, со стершимися, словно вылинявшими лицами. Каждый раз, когда она смотрела на них, ее поражало однообразие этих лиц, словно на всех застыло одно и то же выражение, и она презрительно думала о них: «Из породы служащих, конторские крысы...»
Потом вспоминалась контора, ее место у окна между Тамарой Алексеевной и Татьяной Сергеевной (одна — толстая, другая — сухонькая и маленькая, обе с неопределенными, одинаковыми, пудреными лицами, в трикотажных кофтах), вспоминались однообразные, так приевшиеся за пять лет работы разговоры по утрам: о юбках, комбинациях, компактной пудре, о том, сколько у такого-то киноартиста детей и с кем он теперь живет, об известной актрисе и ее красивом сыне, а потом и о собственных детях...
Кто-то вышел в тамбур, с силой толкнул дверь — она тихо отъехала, и в дверном стекле отразился весь вагон. Вагон в стекле наклонился влево и тоже беззвучно отъехал в сторону...
Уже давно она копила деньги. Хотела купить модное зимнее пальто. Откладывала по десятке с каждой зарплаты. А потом раздумала покупать пальто. Почувствовала, деньги ей понадобятся на что-то более важное. На что — еще не знала. За пять лет работы на книжке у нее образовалась кругленькая сумма — шестьсот рублей.
Однажды ей сказали на работе:
— Почему ты не вливаешься в наш коллектив?
— Я вливаюсь, — ответила она.
— Так вливайся быстрее...
Но она все равно оставалась вроде бы посторонним наблюдателем. Как всегда. Как везде...
После работы она покупала в ларьке пакетик сухого супа и пельмени, а потом, дома, пока варился обед — обедала она вечером — ставила на проигрыватель пластинку с «Арабесками» Шумана. Но музыку не слышала — ей казалось, что идет она босиком по душистому, теплому, сиреневому вереску куда-то вдаль, в ослепительные волны солнца, а солнце заливается в уши, в рот, дышится удивительно легко, и вот сама она становится прозрачной и невесомой, как тень от облака, она летит над душистой вересковой долиной в эти полыхающие волны солнца.
В двенадцать в их конторе обеденный перерыв. Вместе со всеми поднимается она в буфет, пристраивается в хвост зигзагообразной очереди, заглядывает за прилавок, но издали ничего не может разобрать, кроме двух буфетчиц. Одну из них она знает, Альбину. Да ее все, наверное, знают. Она обсчитывает так откровенно и очаровательно, что никто не возмущается. По всему коридору слышен ее низкий голос:
— А, милые девочки, подходите-подходите, сейчас я вас горячим чайком угощу, лапоньки-красавицы!
Издали ее голос кажется грубым и нахальным, но стоит лишь войти в буфет и увидеть Альбину, как впечатление сразу меняется. Ей под сорок, и она обаятельна: полнеющая шатенка с матовым, как сливки, лицом, а когда очередь значительно продвинется, и вы окажетесь прямо напротив Альбины, то заметите изящный пунктир морщинок на ее лице. Голос ее теплым вином вливается в душу, ободряет, веселит, и никому не жаль лишнего двугривенного, который между делом накидывает небрежно Альбина.
— А вам что, молодые люди, — говорит Альбина лысеющим мужчинам, что стоят впереди. — Чайку хотите, кавалеры-красавчики?
Мужчины улыбаются и просят буженину, копченые спинки, кофе, по апельсину, а она лихо щелкает костяшками и обсчитывает их копеек на сорок.
— Бойкая бабенка...
— Она ничего. Расторопная, хорошая... — перебрасываются репликами мужчины.
А женщины сзади шипят:
— Воровка, связываться неохота...
— Ну это вы зря, Май Аркадьна, зачем же так сразу — «воровка»...
— Она, говорят, с молодым живет...
— Да-да, и я слышала, с симпатичным...
— Ну уж это зря, это поклеп, он муж ее...
— Да-да, и я слышала, со студентиком живет...
Она смотрит на Альбину, и ей чудится: есть в этой женщине что-то солнечное, летнее, как вересковая долина. Люди роятся возле Альбины, будто пчелы над душистым вереском.
Она берет булочку и чай. Ежедневный полдник. Медленно прихлебывает чай, отщипывает от маковой булочки крошки, в рот бросает. И глядит на Альбину. Почему нормальный белый халат сидит на ней так уютно? Оптический обман, что ли? Альбина пахнет вереском и солнцем...