У царя не пиво варить, не вино курить — всего в погребах много — честным пирком да за свадебку. Ну и был пир на весь мир: так играли, что звёзды с неба пали; так танцевали, что полы поломали. Вот и всё…
Белая уточка
некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь с молодой женой. Хороша была царица, словно берёзка на поляне, — и бела, и кудрява, и нравом ласкова. Все её любили, все её жалели, только не любила её старшая сестра. И та хороша была — и бела, и кудрява, да сердцем черна, нравом жестока. Крепко она сестре завидовала, на счастливое её житьё зарилась.
Только год прокатил, как поженились молодые. Не успел ещё царь на жену наглядеться, не успел с ней наговориться, не успел её наслушаться, а уж надо было ехать ему в дальний путь по делам, покинуть жену на чужих людей. Что делать? Говорят, век обнявшись не просидеть.
Долго плакала молодая жена, долго царь её уговаривал. Повелел он ей не покидать высокого терема, дворцового сада, ни в поле не ходить, ни в леса не ездить, чужих советов не слушаться, чужих людей в дом не пускать.
Попрощался с молодой женой и уехал в дальний путь.
Ну, день прошёл, и другой прокатил; скучно царице. Целый день у окошка сидит, на дорогу глядит, на шитьё шёлковое слёзы роняет. Без любимого веселья нет, без хозяина — дом сирота. Вот послала она гонца-скорохода к батюшке своему за старшей сестрой.
«Всё, — думает, — мне веселее будет».
Приехала старшая сестра, по дому бродит, на богатства любуется, а всё ей не нравится. Что няньки-мамки сделают — всё не так, всё не так. И кушанья ей не солоны, и перинушки плохо взбиты, и полы плохо метены. Сестрица её уговаривает, всё по её делает, а ту угомон не берёт. Ну, так день идёт и другой идёт. Вот раз и говорит царице старшая сестра:
— Не могу я всё в терему сидеть, хоть бы по саду прошлись, тоску развеяли…
Надела царица белый шёлковый сарафан, повязала белый шёлковый платок, обула красные сапожки и с сестрой в сад пошла. В саду цветы — не налюбуешься, в саду яблоки — не наешься, в саду воздух — не надышишься. А старшей сестре всё не так, всё плохо. И цветы не ярки, и яблоки горьки, и воздух худой. Пристала она к царице:
— Выйдем да выйдем за ограду, там ручей течёт, хрустальная вода льётся.
Подошли они к ручейку.
— Солнце палит, — сестра говорит, — водица студёная так и плещет. Умой своё белое личико.
Наклонилась молодая над ручьём, а сестра ударила её между плеч и говорит:
— Плыви по воде белой уточкой!
И поплыла царица по ручью белой уточкой, белой уточкой, красные ножки. Взволновался ручей, забурлил ручей, с цветов роса посыпалась — злое дело видят, а сказать не могут.
А сестра побежала ко дворцу, затужила, закричала, всему миру поведала: утонула, дескать, царица в прозрачной воде!
Потужили люди, поплакали, а делать нечего. Зажила сестра во дворце хозяйкой. У нее люди не ходят, а бегают, не едят, не спят, коровы непоены, лошади в мыле стоят. Тут царь вернулся: рассказали ему про горе; он затужил, запечалился, на свет глядеть не хочет, всё царицу-берёзку вспоминает.
А белая уточка на хрустальном ручье слёзы льёт. От тех слёз набух ручей, разлился ручей, побежал за ограду, по царскому саду. По ручью белая уточка плавает, а за ограду не идёт.
Вот к весне сделала уточка гнёздышко, снесла три яичка, вывела деточек. Да не утят-гусят, а трёх ребят: старшие ребята — все в отца — и крепки, и сильны, и на ножки резвы, а младший — тихонький да слабенький, мамушкин запазушник. Они днём ребятами бегают, вечерами — лебедятами плавают. Вот уточка их растила, кормила, поила, вырастила до трёх годов.
Стали ребятки по реченьке ходить, золотую рыбку ловить, лоскутья сбирать, кафтанчики сшивать, да выскакивать на бережок, да поглядывать на лужок за царскую ограду. Белая уточка не велит им за ограду ходить:
— Не ходите туда, детки: будет нам большая беда!
Ну, а детки её не послушались: нынче поиграли на травке, завтра попрыгали на муравке да и забежали на царский двор. Злая сестра увидала их — сразу узнала: два мальчика на отца похожи, а один — на мать.
Прикинулась она ласковой, зазвала ребяток в царские палаты, напоила-накормила, спать уложила, на замок заперла. А сама велела разложить костры, наточить ножи, вскипятить котлы.
Только вечер сделался — скинулись ребята лебедятами. Двое старшеньких — головы под белое крыло и спят крепким сном, а мамушкин запазушник не спит, глаз не закрывает, всё слушает.
Вот хозяйка к двери подошла, послушала:
— Спите вы, детки, али нет?
А запазушник в ответ:
— Мы не спим, не спим, думу думаем: костры горят, котлы кипят, ножи точат на наши головы.
— Спать надо, ночь на дворе.
«Не спят», — хозяйка думает.
Походила-походила, по двору побродила и опять под дверью:
— Заснули, детки, али нет?
А запазушник в ответ:
— Мы не спим, не спим, думу думаем: костры горят, котлы кипят, ножи точат на наши головы.
— Спать надо, ночь на дворе.
А запазушника и так сон клонит, глаза закрываются, под крыло головушка просится. Вот и он заснул.
Подошла хозяйка к дверям, спрашивает:
— Детки, спите ли?
Молчат.
— Спят, — говорит.
Вошла хозяйка, лебедяток захватила, им шейки свернула, на двор лебедяток бросила. Царь видел, ничего не сказал. Думал, что на поварню лебедей жарить привезли.
Поутру белая уточка зовёт своих малых детушек, а их нет как нет. Зачуяло её сердце беду, встрепенулась она и полетела на царский двор.
А царь тем часом у окна сидел, на двор глядел. Прилетела на двор белая уточка. Видит — белы, как платочки, холодны, как пласточки, лежат детки её рядышком. Кинулась она к ним, бросилась, крылышки распустила, деточек обхватила, материнским голосом завопила:
Встрепенулся царь:
— Сестра, сестра, слышишь небывалое? Уточка над детками стонет, человечьим голосом приговаривает.
— Это тебе, братец, чудится. Велите, няньки, слугам утку со двора согнать.
Стали слуги утку гнать, а она в небеса взлетит да опять к лебедятам кинется. Сама плачет, сама приговаривает:
Выбежал тут царь во двор, стал уточку ловить. А она от него не летит, сама ему в руки бежит. Взял он её за крылышко, взмахнул над головой:
— Стань, белая берёза, за мной позади, а красная молодица — передо мной впереди!
Бросил он уточку наземь, и стала белая берёза у него позади, жена молодая у него впереди. В белом шёлковом сарафане, в белом шёлковом платке, в красных сапожках. Обрадовался царь, бросился её обнимать-целовать, а она горько плачет, в голос рыдает:
— Ой, беда, мой любимый муж: то не белые лежат лебедятки, то родимые лежат твои ребятки — трое сыновей, трое родных детей.
Тут и царь горько заплакал, наклонился над лебедятками. Как упала отцовская слеза на белые крылышки, встрепенулись лебедятки, закрякали. А тут солнышко высоко взошло, ярким светом брызнуло. Обернулись лебедята ребятами. Старших два — словно отец — крепки, сильны, на ноги резвы, а младшенький — тихонький да слабенький, матушкин запазушник.