За воротами стояла повозка, запряженная старенькой лошадкой, и мы поехали в неизвестность.
Эдик прижался ко мне и с испугом смотрел на женщин в непонятных одеждах. Одна монахиня управляла лошадью, а другая укрывала нас одеялом. Наш «экипаж» остановился у собора. Открыв большим ключом массивную дверь, монахини ввели нас в комнату, где на кровати сидела наша мама. Я заметила, что синяки и отеки на ее лице прошли, глаза уже не черные, но какие-то мутные.
Она протянула к нам руки, но вдруг забилась в судорогах и упала на кровать. Монахини вызвали доктора, и повели нас в другую комнату, раздели и посадили в ванну, а наше тряпье выбросили.
После ванны нам дали чистую одежду: Эдику брючки на бретельках, рубашку, теплую курточку, носки и ботинки, а мне — платье с длинными рукавами, теплые штанишки, ботинки. Все мои раны протерли, намазали мазью и перевязали.
А потом нас накормили манной кашей. Она была без масла, без сахара и молока, но нам казалось, что ничего вкуснее, ни до, ни после войны мы не ели! Мы до блеска вылизали свои тарелки. И долго еще потом мы с братом вспоминали эту кашу. Монахини смотрели на нас и плакали. К вечеру они отвезли нас в лагерь, положив нам в карманы немного сухарей.
Дня через три монахини снова приехали за нами. В монастыре нас сразу отвели в комнату мамы. Она встала с кровати, обняла нас и расплакалась. Осмотрев меня и увидев, какие страшные незаживающие раны на мне, она снова заплакала. Ей дали выпить какое-то лекарство. Успокоившись, она рассказала, что здесь ее очень хорошо лечат, несмотря на то, что она русская. В монастыре много больных разных национальностей, в том числе и немцев, особенно детей.
Еще несколько раз за нами приезжали монахини. В один из таких приездов мы увидели женщину, которая разговаривала с нашей мамой по-немецки. Она подошла к нам, осмотрела Эдика, а потом меня. Особенно внимательно осмотрела мои раны. Повернувшись к маме, она что-то сказала ей, я поняла только «отдай мне». Мама замотала головой. Женщина снова настойчиво стала говорить, показывая на меня.
Я не понимала, что она говорит, но почему-то почувствовала к ней доверие, я даже подошла поближе. Женщина обняла меня, а я прижалась к ней. Мама удивленно глянула, помолчала и через паузу сказала: «Доченька, хочешь пойти к этой тете жить?» Я ответила: «Да, хочу». Мама посмотрела на меня и согласилась. Женщина заулыбалась и снова обняла меня.
Когда женщина ушла, мама сказала мне: «Эту женщину зовут фрау Анна, она ненадолго возьмет тебя к себе, чтобы подлечить. Как только из монастыря меня отпустят, фрау Анна придет, и ты некоторое время поживешь у нее, подлечишься».
Глава десятая. Рассказ матери
Через три дня мама вернулась в лагерь. Она рассказала, почему попала в гестапо, что там происходило, и как оказалась в монастыре. «На меня одна семья из пяти человек, — рассказала мама, — живущая с нами в одном бараке, написала донос в гестапо. В доносе было написано, что я помогла скрыться сбежавшим из эшелона завербованным солдатам „русской освободительной армии“. А как конкретно помогла, не было указано.
По-видимому, они не знали, как я это сделала. Кроме того, они написали, будто каждый советский праздник вставала утром и кричала „Да здравствует Сталин! Ура!“ Я сказала следователю, что я не самоубийца, чтобы в бараке, где находится больше трехсот человек, кричать ура, за которое расстреливают, что у меня двое детей, ради них я должна жить.
Меня били, я молчала, потому что знала, стоит мне в чем-то признаться, погибнут спасенные мной ребята, да и меня убьют. Мне чем-то кололи спину, и я теряла сознание (у мамы всю жизнь на спине были какие-то белые пятна, и она не переносила никаких уколов).
Как я все выдержала? Сама не понимаю. Я знала только одно: я должна выжить, чтобы мои дети не погибли, а потому должна все отрицать. И отрицала, кричала и яростно ругалась на двух языках. Следователь позже сказал, что он никогда даже от солдат не слышал такого сквернословия.
Именно мое непризнание спасло меня от казни. Конечно, сыграло свою роль и то, что к концу 1944 года немецкая армия отступала по всем фронтам, положение в Германии было тяжелым, многие немцы уже сами думали о том, как спасти свои жизни. Вот почему меня не казнили, а вернули в лагерь умирать.
Когда меня повезли в так называемую русскую больницу, на дороге машину остановили монахини. Они уговорили водителя передать меня в больницу, находящуюся в монастыре.
В течение трех месяцев они лечили меня, пока мое сознание не прояснилось. Я пришла в себя, но не сразу смогла вспомнить кто я, откуда, и что со мной случилось. Когда вспомнила и все рассказала монахиням, они слушали и крестились.