― А твое первое имя?
― Райан стал называть меня так за мою способность выслеживать волков.
Я откусываю последний кусочек яблочной мякоти от сердцевины и мягко спрашиваю:
― А как тебя зовут на самом деле?
Его голова дергается в сторону, он мгновенно качает головой. Он не хочет говорить.
― Расскажи мне? ― Я проглатываю последний кусочек яблока. ― Пожалуйста?
Его тело вздрагивает при этом слове так же сильно, как если бы я дала ему пощечину. Теперь я могу сказать, что добрые слова заставляют его чувствовать себя некомфортно. Они поднимают его стены так же быстро, как если бы я достала нож. Он швыряет яблочную сердцевину вглубь леса, и я уверена, что до конца ночи он не скажет ни единого слова, кроме необходимых указаний.
Но он тихо бормочет:
― Ба́стен.
Он выталкивает это слово будто с усилием, словно его язык не произносил его уже много лет. Затем вскакивает, как будто ему стыдно, и начинает копаться в мешке. Вокруг нас раздается стук падающих желудей, сбиваемых ветром.
Бастен, ― повторяю я про себя. Что-то в этом моменте меняет мое отношение к нему. Теперь я вижу поцелованного богом мальчика, никому не нужного и живущего на улице, благословленного и проклятого одновременно. Черт, это не так уж сильно отличается от того, как росла я, только вместо боевой арены я была заключена в монастырские стены.
― Тебе идет, ― говорю я ободряюще.
Он фыркает.
― Бастен Бастард ― ты права.
― Я не это имела в виду.
Между нами воцаряется молчание, солнце опускается за горизонт. Звезды начинают по одной появляться над головой, словно не желая затмевать друг друга. Мы заканчиваем есть, и я отношу сердцевину яблока Мист, чтобы она могла насладиться последним кусочком.
Он назвал мне свое настоящее имя, ― говорю я ей.
Неважно. Я все равно ему не доверяю. ― Она насмешливо фыркает в сторону Вульфа, а затем доедает яблоко. ― Но яблоко помогает.
Вульф достает из мешка сложенное одеяло. Я вижу, что он напряжен, когда подходит ко мне, а затем бесцеремонно швыряет его на мои колени, будто это какая-то грязная тряпка. Но на самом деле это роскошная, мягкая шерсть, которой, похоже, никогда не пользовались, такая же тонкая, как покрывала в поместье моего отца.
Ночь за ночью я спала на твердой земле. А теперь он дарит мне одеяло?
Я озадаченно смотрю на него.
― Зачем это?
― Надоело слушать, как ты дрожишь всю ночь. Это мешает мне спать. ― Когда я все еще смотрю на него в недоумении, он ворчит: ― Возьми. Это приказ.
Развернуть одеяло со связанными запястьями ― не самая простая задача, и после моих нескольких неудачных попыток натянуть его на ноги, он нетерпеливо вздыхает и приседает.
― Позволь мне.
Его руки быстро расправляют одеяло на моем теле. Он оборачивает его вокруг моей спины и подворачивает спереди, чтобы подоткнуть под мои связанные руки. Словно укутывая ребенка, он поглаживает мои плечи.
― Вот так, маленькая фиалка. Может быть теперь я смогу поспать, черт возьми.
Несмотря на все свое ворчание, он не отстраняется. Он остается достаточно близко, чтобы я могла разглядеть щетину на его челюсти, маленький шрам над левым глазом, который я раньше не замечала. Он действительно великолепен, как сами боги, так изысканно изображенные в Книге бессмертных. Все, чего ему не хватает, ― это заостренных ушей и светящихся узоров. Сколько раз я перелистывала эту книгу, вздыхая над портретами Вэйла, Вудикса и Артайна в откровенных нарядах?
Сердце заходится в груди, и я проклинаю свое предательское тело, зная, что Вульф слышит каждый удар моего сердца. Что еще он может почувствовать во мне благодаря своему дару? Пахнет ли мой пот по-другому, когда я думаю о нем? Чувствует ли он мое учащенное дыхание на своей коже?
Его шершавая ладонь обхватывает мою челюсть, мягко поворачивая мою голову к себе. Это движение настолько смелое, что я теряю дар речи. Он никогда раньше не прикасался ко мне, разве что для того, чтобы принудить меня что-то сделать. Его глаза опускаются к моим губам. Я никогда раньше не видела такой взгляд ― темный, сверкающий, голодный.
Мои глаза опускаются к его обнаженной груди, словно их притягивают невидимые нити. Когда он дал мне свою рубашку, чтобы я надела ее в ту первую ночь, я не подумала о том, что он останется обнаженным. Я не виновата, что его покрытое шрамами тело завораживает меня. В этом виноват проклятый монастырь. Виноват мой проклятый отец. Ничего удивительного, что я испытываю возбуждение к первому встречному мужчине, после того как меня, взрослеющую девочку-подростка держали взаперти больше десяти лет в окружении морщинистых старух и нескольких выцветших иллюстраций.