- Я уезжаю в далекую-далекую страну, - раздумчиво проговорил Флавинский. - И перед этим хотел сказать вам…
Надежда на то, что Пак Чханъи оставит художника в живых, растаяла, едва Флавинский начал говорить о том, что произошло в Ченхэ. Речь его была отрывчастой и торопливой, хоть он и старался изо всех сил держать себя в руках; в рассказе переплетались недавние события и дела дней минувших. И я весь превратился в слух, раскладывая услышанное по полочкам, как мне было привычно.
- Не знаю, вожделел ли я его, как мужчина, - говорил Флавинский. - Но уж определенно я вожделел его как художник, особенно когда ощущал под пальцами его стройное тело, когда видел это хищное злое и гордое лицо. Я упивался своей всевластностью и в то же самое время был уверен, что жестоко расплачусь за своеволие.
Наверное, ни в ком, как в наших интеллигентах нет такого стремления погубить себя, да еще того больше - полюбоваться на собственную гибель, растянуть ее в процесс, так чтобы просмаковать каждое мгновение - мол, видишь, судьба-зверюга, как ты ко мне несправедлива, кайся теперь, рви волосы на лысом своем черепе. И ведь знает такой, что идет на верную смерть, а все равно повинуется этой жестокой непреодолимой тяге и идет, идет. Влазит в аферу, из которой и знает, что не выгребет, женится на последней твари, покорно как бык под обух, подставляет голову за ее прихоти, пьет горькую и предается прочим саморазрушающим примерам времяпрепровождения.
В И. у меня был случай, когда один писатель застрелил на берегу реки цыгана, которого в тот день увидел впервые. Будучи пойман через два дня после убийства, - да что я говорю “пойман”, сам явился в участок, - на вопросы о причинах убийства он лишь усмехался и говорил что-то про жаркий день и скуку. Ну пойди ты в библиотеку, в театр, в кафешантан, да в дома, наконец!.. Только интеллигенты так могут. Писатель не дожил даже до суда - нашли его зарезанным прямо в тюремной камере.
Я в своей жизни такое замечал у интеллигентов непрактичного рода, кто не работает, а только сидит да раздумывает или пишет. Врачам, к примеру, не до того, у них живое дело на руках. Да вот еще бывает такое у самых забубенных, отпетых, оторванных босяков - но у тех по иному, те истеричничают, рубаху на груди рванет и вперед, попер на собственную смерть.
Это все происходит, как видится мне, от непоправимого разжижения нервов и какой-то особой скуки, которой нет ни у азиатов, ни у европейцев, ни у того пуще у американцев. Уж не знаю, писали об этом наши талантливые писатели, книжек я никогда не любил и читал их крайне редко.
- …Он был красив как демон, - говорил Флавинский. - Я гладил его тело, смотрел на него и думал о том, что сейчас это красивое существо умрет, превратится в ледяную статую. Но демоны не умирают, Травин. Демоны превозмогают холод и смерть.
Довон также считает, что Пак Чханъи сам дьявол, подумалось мне.
- У Антония была Клеопатра, - вдруг сказал Флавинский. - У Христа Мария Магдалина. А у демона - кто же есть у демона?
Дорота Браницкая, подумал я, но вслух этого не сказал. Флавинский уставился на картину.
- Было почти по-библейски, Травин, - проговорил он. - Были на свете два брата, только имена у них были не Каин и Авель, - глаза его стали почти безумны и в новом благовоспитанном Флавинском на миг промелькнул прежний. - Их звали Камиль и Анджей. И старший был инженером, а младший художником. Старший был буен и беспокоен, и подвержен страстям, а младший…
Он задумался.
- Тоже страсти, - сказал он наконец. - Между Каином и Авелем встал бог, а между Камилем и Анджеем - встала она. Лилит.
Дальше я почти ничего не понял, мелькали какие-то невнятные высокопарные слова из книжек, какие-то царские богатства, и все время повторялась эта самая Лилит, которую Флавинский называл Магдалиной демона. И только спустя какое-то время я начал понимать - Флавинский пересказывал то, что слышал от Анджея Гижицкого. Который, очевидно, слегка сбрендил незадолго до визита ко мне и нес какую-то чушь о сокровищах, местоположение которых знал его брат.
- Лилит также знает о них, сказал он мне, - говорил Флавинский. - Зря вы не отдали мне, Травин, эту картину - быть может, в ней сокрыта тайна сокровищ?
Он вдруг расхохотался лающим деревянным смехом, от которого мне стало неловко. В смехе Флавинского мне послышались рыдания и я попросту не знал, что тут делать.
Чтобы перевести его мысли снова на Анджея Гижицкого, я попросил его рассказать, откуда он знает поляка. Оказалось, познакомились они уже тут, в Харбине, и особенно коротко не сходились - разве что под самый конец жизни Гижицкий, испытывая, очевидно, страх и растерянность, явился к Флавинскому и начал рассказывать о каких-то сокровищах и о том, что брат, собираясь уехать, открыл их тайну Дороте.
- Вы слышали о троянском коне, Травин? Этот подарок Камиля был троянским конем - он рассказал о сокровищах любовнице своего брата, которую вожделел. Он знал, что она Лилит - и она погубила Авеля. Ее руками Каин убил Анджея.
- Постойте, а кто же такая С? - спросил я. Вскочил и, сняв со стены картину, перевернул ее, продемонстрировав Флавинскому надпись. - Тут сказано “Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом. Будь ты проклята, С!”
Ни в имени, ни в фамилии Дороты Браницкой не было ни единой литеры С.
Флавинский изучил надпись, и на губах его запорхала прежняя высокомерная улыбка.
- Разумеется, если человек невежественнее карпа, подобная писулька ставит его в тупик, - изрек он. - Ноты, да будет вам известно, обозначаются латинскими буквами - D – ре; E – ми; F – фа; G – соль; A – ля; H – си. А буквой C обозначается нота до.
Вдруг он замер и прислушался.
- К вам придут, Травин, - тихо сказал он. - К вам придет само зло. Я… мне уже пора, - он вскочил и схватил свою шляпу.
Что-то в его голосе заставило меня испытать короткий приступ настоящего ужаса - впрочем, я человек, почти лишенный воображения, поэтому такие вещи долго на меня не действуют. Однако я сделал вид, что поверил Флавинскому, доверие и расположение которого было мне теперь необходимо - а посему вывел его через черный ход и велел идти к пристани, дав адрес одного моего тамошнего знакомца.
- Бойтесь Лилит, Травин, - сказал Флавинский на прощанье. - Она пробуждает наши собственные пороки.
Я закрыл за ним двери черного хода, вернулся к себе и повесил картину на место, сел к столу и начал чертить на листе бумаги, собираясь с мыслями.
Потом я пошел к книжному шкафчику и достал том Энциклопедического словаря на Л.
“Лилит, - нашел я, - (евр. «Ночная») — в Таргуме (см.) царица Смарагда, по раввинистской традиции первая жена Адама и мать исполинов и бесчисленных злых духов; позже ночное привидение, преследующее детей”.
Преследующее детей, повторил я про себя, закрыл словарь и поставил его на место.
Вопросов по-прежнему оставалось много - почему Меченому не мстят за убийство Чжана, как и когда Браницкая познакомилсь с Меченым и действительно ли она связана с похищением мальчика Босвелла. Кого везли люди Чжана и что за мертвый ребенок был похоронен на берегу Сунгари. Я надеялся прояснить это последующими расспросами как хунхузов, которые пока все до одного обходили молчанием убийство Чжана, так и Флавинского. Среди мелких деталей, которые мог вспомнить художник, я надеялся отыскать то, что выведет меня на нужную тропинку.
Я просидел до того, как мои “братья по оружию” отзвонили шесть. В это самое время я услышал звук подъехавшего и остановившегося у дома авто, в окне мелькнули огни электрических фар. И едва ли не через пару минут после этого в мою дверь позвонили.
Будь я бульварным писателем, я бы уж постарался осветить дальнейшее как-то покрасивее - придумал бы сверкнувшую молнию или что-то подобное. Но я всего лишь сыщик, посему мне куда проще просто описать то, что я видел.