Дзыцца купила новый, несколько дней Дунетхан переписывала оценки из классного журнала и против каждой попросила учителей расписаться.
…Бади и Дунетхан готовят уроки, а Дзыцца за прялкой тихонько напевает:
Я очень удивился, когда впервые услышал эту песенку: разве можно зараз столько съесть? Наверно, это шуточная песенка. Но Дзыцца сказала, что чурек чуреку рознь. Как и головки сыра. У Гуашша, к примеру, и четыре чурека с одним добрым не сравнишь. О сыре же говорить нечего. Да как бы там ни было, а неплохо съедать по четыре чурека! В голодные годы на каждого из нас не то что по четыре в день, а по одному в неделю не приходилось.
Я послушал, как Дзыцца поет, и спросил:
— А у нашего председателя колхоза есть жена?
Дзыцца подняла голову.
— Зачем это тебе? — спросила она недоуменно.
— Так просто.
— Есть, конечно. Почему бы ей не быть?
— Тогда почему в поле ее никогда не видно?
Дзыцца склонилась над прялкой.
— Не видно, говоришь? Не знаю, почему. Это, солнышко, жена начальства… Боится, наверное, что ручки у нее огрубеют.
— А еще чья жена не работает?
— Лучше спроси, жена какого начальника работает. Я ни одной не видела в поле.
— Где же у них совесть? — возмутился я. — У председателя и у бригадиров?
— Я тебе никогда не рассказывала, как говаривал один поп?
— Нет.
— Людям он так наказывал: «Делайте, как я говорю, а не так, как я делаю». Вот и наше начальство указывает нам, как делать, а их жены в тени прохлаждаются.
XIX
За хорошую работу на пришкольном участке Сашу и меня премировали отрезами на рубашки. Я пришел домой со свертком под мышкой. Развернул и показал Дзыцца. Мне очень хотелось, чтобы она сшила себе кофточку.
Материал Дзыцца понравился, но от кофточки отказалась: хоть и хорош, да ей не подойдет, а вот рубашка получится, сказала она.
Мы с Сашей заказали себе рубашки в пошивочной Джермецыкка. Через неделю рубашки были готовы. Но когда я надел, рукава оказались длинноваты.
— Они что, не по тебе мерили? — спросила Дзыцца.
— По мне…
А что рукава получились не по размеру — я сам виноват. Не захотел лишний раз примерить, думал, и так сойдет.
— Ладно, — успокоила Дзыцца, — ничего страшного. Я укорочу. Хорошая рубашка. Но пусть она самой бедной будет из тех, что еще наденешь!
Я увидел в окне Джетагажа: машет мне рукой, мол, выйди. Из кармана торчит газета.
— «Растдзинад» еще не читал? — спросил он меня на улице.
— А что там?
— А ну, дай твою руку! Поздравляю! Очень правильно написал. Пусть не думают, что люди слепые.
Сердце у меня дрожало, пока я разворачивал газету.
— На второй странице. Вот, гляди! — И Джетагаж показал на правый нижний угол страницы.
Сначала я увидел имя и фамилию. Напечатанные, они выглядели какими-то странными. Неужели это я? «Казбек Таучелов»… А красиво звучит! Имя напечатано полностью. Должно быть, в газете решили, что так будет лучше, если рядом с фамилией поставить и полное имя. У других-то ни у кого имя полностью не напечатано.
Однажды я подарил кому-то свой перочинный ножик, и Дзыцца меня отругала: «Все-то мы щедрые! Недаром у нас и фамилия такая[26]. И отец готов был все раздать направо-налево… Подарил какому-то человеку бухарскую шапку — снял с головы и отдал! Коня еще можно, это я сама видела и слышала, но чтоб шапку с головы!..»
Нет, все-таки у нас хорошая фамилия: Таучеловы! А что? Лучше щедрыми быть, чем скупыми слыть. Скупых Дзыцца терпеть не может. И про ножик сказала в раздражении. Насчет шапки я молчу: Баппу, конечно, поступил опрометчиво.
После имени и фамилии я прочел название заметки. У меня было другое… А сейчас в заголовке уместились все мои мысли: «Жены начальников ленятся работать». Ого, на кого я поднял руку! Читаю заметку, и нехорошо делается: этого мне не простят. Ни одного из колхозного руководства не пропустили, всех назвали вместе с их женами. Были бы женщины больные или с малыми детьми, а то такие толстые и здоровые и грудных детей нет ни у одной! Вся тяжелая работа на вдовах, а начальниковы жены, как говорит Дзыцца, сидят на берегу и ногами болтают в воде, бездельничают целыми днями.