В людях Нана честность ценит больше всего. Сама не любит хитрить и от других того же требует. И Дзыцца этому нас учила, иначе пришлось бы нам туго сейчас.
— Все зло от плохих людей, — как бы сама с собой говорит Нана, лежа в постели.
Мы понимаем, что это она говорит для нас.
Нана берет гребенку и запускает в седые свои волосы. От двух ее кос длинных и густых, осталась одна, жиденькая-жиденькая. Каждое утро Нана распускает косичку и расчесывает гребнем. Потом сидит, дышит тяжело — и это ее утомляет.
— Раньше смеялась над такими. А теперь сама стала развалина. — И улыбается: — Ничего делать не могу!
Нана улыбается, значит, что-то веселое собирается рассказать.
— Была у нас в горах одна женщина. Ох и хвастунья! Ох и лентяйка — другой такой не найдешь. Бывало, выйдет утром и говорит: «Дел переделала, не счесть!» А чего делала? Встала. Оделась. Убрала постель. Волосы расчесала. Умылась. Воду на огонь поставила. Вот и все ее дела… Я тоже, как она: расчесала косичку и утомилась.
Нана спускает ноги с кровати, ищет свои чувяки. Куда-то они подевались. Бади лезет под кровать, достает тряпочные чувяки и с виноватым видом кладет перед Нана.
— Кто их туда забросил? — ворчит Нана.
Терпеть не может, когда ее чувяки убирают с коврика. Комната тесная, и, подметая, кто-нибудь из девочек переставляет чувяки с места на место. Нана это не нравится.
— Если еще тронете, по лбу тресну! — предупреждает она и косится на девочек.
Те еле сдерживают смех. Старухи нисколько не боятся, пусть себе грозит! Для них угрозы Нана не страшнее войлочной плетки.
На Нана поверх ночной рубашки еще два платья надеты. Как капустный кочан! Я однажды сказал при Алмахшите, так он чуть со смеху не умер…
Сунув ноги в чувяки, Нана идет к умывальнику. И долго плещется, растирает ладонями морщинистое лицо, фыркает. Ну, вот умылась наконец. Берет полотенце.
— Это что за тряпка? — грозно спрашивает она, изменившись в лице.
Подбегает Дунетхан:
— А что такое?
— Посмотри!
— Это не грязь, Нана. Я сама стирала вчера. А пятнышко никак не сходит. Чистое полотенце!
Нана рассматривает полотенце и на свет, и против света. И, только убедившись, что действительно чистое, начинает вытираться. Вытирается долго, тщательно — позавидуешь. Самому хочется умыться лишний раз и взять полотенце в руки.
Уже сухое лицо, а Нана все трет и трет. Лоб и щеки даже порозовели!
Тем временем Дунетхан поправила постель. Нана недовольна.
— Кто это разворошил? — спрашивает она.
— Я хотела…
Дунетхан не понимает, в чем она провинилась.
— Э-э, значит, ты во всем такая неряха! Погляди-ка сюда… Чего насупилась? К покрывалу и не прикоснулась, вон как оно морщится! И подушки надо было взбить, а ты положила, как они были. И до одеяла у тебя руки не дошли. Человеку, когда он встал с постели и прибрал ее, должно казаться, что это не его постель, что он даже и не ложился! Вот как надо!
Нана поворчала и снова легла.
Дверь отворилась без стука, и вошла Кыжмыда. Кому еще быть, как не ей? Только она входит, не постучав. Дверь осталась приоткрытой. Кыжмыда с усилием потянулась к дверной ручке. Я испугался, как бы ее сгорбленная спина не переломилась. Кое-как дотянулась, прикрыла.
После смерти Дзыцца Кыжмыда часто к нам наведывается. Что-нибудь по дому сделает, приготовит. А может, потому, что теперь с нами Нана. Не знаю. Порой несколько раз за день приходит. Даже когда нас нет. Посидит возле Нана, покормит ее, поговорит с ней. В последнее время Кыжмыда совсем оглохла и говорит больше сама. Ведь Нана не может громко разговаривать, у нее грудь слабая.
— Как вы тут поживаете? — присев на низенькую скамеечку возле кровати, спрашивает Кыжмыда.
Она всегда садится на эту скамеечку. Другие, повыше, не для нее. Согнувшись, тяжело сидеть. И Дунетхан ей низенькую принесла.
— Счастливо и тебе жить, — покачав головой, отвечает Нана, — Сама-то как живешь, ничего?
Кыжмыда не поняла, и Нана повторила вопрос. Кыжмыда следит за движением губ.
— Да за печеньем пошел в магазин!
— Скажи на милость! О ком это она! — глянув в нашу сторону, спрашивает Нана. — О ком ты говоришь?
— Он дома у нас.
Нана хмурится и, вздернув подбородок, отворачивается. Это когда ей что-либо не нравится. Потом недовольно бурчит: