Я ничего не говорил Дзыцца. Хотел порадовать: вот еду поступать в институт! А теперь не порадуешь. И студентом стану — она не узнает, потому что туда, где Дзыцца, не доходят ни дурные, ни хорошие вести…
Корова, которую нам подарил Алмахшит, отелилась первой. Это случилось перед ужином. Когда корова сбросила послед, я подцепил его лопатой и понес из хлева. Корова пошла было за мной, но не решилась оставить телка. Послед я закопал в саду.
— От дареной коровы только и жди проку, — сказала Нана. — Принеси в дом теленка. Хватит ему сосать. Вечером опять подпустим.
На этот раз корова шла за мной до самого крыльца, мычала жалобно. Новорожденного теленка я положил в комнате на шкуру. А Нана уже вовсю распоряжалась со своей кровати:
— Бади, сбегай к Хадижат, пусть она подоит корову!
Хадижат не поленилась, сразу же пришла.
— У бедного всегда лишь к весне шуба готова, — грустно проговорила Нана.
Хадижат покачала головой:
— Что это ты?
— А разве не правда?
— Да что же делать? — ну нет ее в живых, так хоть детям осталось.
Хадижат поставила молозиво на огонь. Я и прежде пил кипяченное молозиво, и оно мне очень нравится. Корова отелилась! Это настоящий праздник. Только Дзыцца нет на этом празднике и уже никогда не будет…
Появление телки Дзыцца приравнивала к прибавлению достатка в доме. Вторая корова! Сейчас как раз такой случай.
Черную корову мы тоже не выгоняем в стадо. Ждем — со дня на день отелится. Брюхо ей так раздуло, что как бы двойню не принесла. Я об этом сказал Нана, она и договорить мне не дала: молчи, чтоб больше не слышала! Двойня — к несчастью.
— А кто это свистит? — приподнимаясь в постели, спросила Нана.
— Это по радио, — я обернулся на черный диск репродуктора. — Песня такая.
— И так в доме нет ничего, да еще свистят!
Я приглушил радио. Нана снова опустилась на подушки. Какое-то время репродуктор молчал, потом опять засвистел. Лицо Нана сморщилось, от глаз побежали лучики морщин — как от нашей лампы, когда смотришь на нее сквозь ресницы. Я догадался, что это посвистывание беспокоит Нана. Вся сморщилась, повернулась настороженно к репродуктору. Я совсем выключил радио.
Нана вздохнула с облегчением:
— И свистит, и свистит — как пастух!
— Какие сами, такие и песни, — поддержала ее Хадижат. — Одно баловство!
Молозиво вскипело. Хадижат налила каждому по полной тарелке.
— А Кыжмыда уж совсем никуда не годится! — выглянув в окно, сказала Хадижат. — Э, как ее согнуло, словно семь лет мешки с солью таскала.
— Где ты ее видишь?
— Вон идет. К вам направляется.
Вскоре дверь отворилась, Кыжмыда задом наперед порог переступила — это она так всегда: чтобы за собой дверь притворить.
— О, корова отелилась! — заметив теленка, весело проговорила Кыжмыда. — Счастье вашему дому! Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… И ты здесь? Сразу-то не углядела, — сказала она Хадижат и краешком платка прикрыла сверток, который несла в руке.
Когда Хадижат ушла, Кыжмыда развернула сверток.
— Дочь прислала отрез на платье, да мне где уж износить… Пусть, думаю, девочки себе что-нибудь пошьют. Что я скажу Дзыцца, когда с ней увижусь и она спросит о них?
— Сама бы носила! — сказала Нана.
— А?
— Зачем, говорю, принесла?
— Девочкам. На платьица принесла.
— Вижу, что принесла. А зачем? — и махнула рукой: все равно не слышит, а кричать — сил нет.
Нана утомилась, стала смотреть в окно. Хочется поговорить со старухой, да не получается разговор. Нана не может говорить громко, а не кричать — Кыжмыда ни слова не разберет. Придет, сядет возле Нана и сидит как немая.
XXVII
Наконец отелилась и черная корова. Молока теперь — хоть купайся! Нана утром и вечером выпивает по стакану парного молока. Больше ее нипочем не заставишь. Дунетхан очень устает за день, руки как чужие становятся. Две коровы с приплодом — попробуй-ка походи за ними!
— Надо терпеть, солнышко мое, — утешает ее Нана. — Своя ноша не в тягость. Чаще надо доить, не то вымя усохнет.
Ну и хитрющая же Алмахшитова корова! С первого дня стала прятать молоко: не дает выдоить до конца. Нана твердит Дунетхан: старайся, не ленись! У Дунетхан слабенькие пальцы, давит-давит на соски, уж из сил выбилась, а Нана не унимается: