Становится тихо.
Муло небрежно бросает мою жертву в сторону и падает на четвереньки, слегка оседая назад, как будто готовясь к прыжку. Под тяжестью огромного тела копыта глубоко утопают в почве, она лопается, исторгая тёмный поток – бурлящая грязь, пузырящаяся вонючая вода, земляные черви – все могильные твари, что питаются мертвечиной, выползают наружу. Поток стремительно стекает в болото. Старуха пятится, сползает вслед за ним, жирно плюхнувшись воду. Чёрная маслянистая жижа доходит ей уже до подмышек, а длинные руки, оставляя глубокие борозды в береговой грязи, всё ещё слепо шарят там, где брошена добыча. Нащупав трупик животного и того, кого я родила, она с громким чавканьем исчезает в пучине.
Дело сделано. Я не чувствую ни холода, ни боли. Выпотрошенная и выброшенная, я не нужна ни егерям, ни князю, ни Госпоже.
Зато я знаю, кто нужен мне.
Только бы поскорее прорваться сквозь мутный, жемчужно-серый свет.
Наконец, мне это удается. В растерянности оглядываю своё мёртвое тело, быстро теряющее упругость, – дыра в животе, на коже белёсый пушок измороси и красные бусины свернувшейся крови – оно даже красиво. Как осенняя белая марь.
Меня когда-то звали Джана. И я была шувани. Странно говорить о себе «была», но этого уже не исправишь.
Приказываю телу подняться.
Бреду по облыселой тропе среди пламенеющей несъедобной мари. Мне легко как никогда. Ни холода, ни боли. Только голод, он ведёт меня. Этот голод больше, чем я сама, такой лютый, что мне больше нечего сказать, кроме того, что я голодна.
У меня острые зубы, звериные повадки и жадность голодного хищника. Глядя на осеннюю белую марь, которую нельзя есть, я думаю о скорой зиме, о ночах, когда не можешь заснуть, потому что тебя тянет на улицу, где ветер хлещет по лицу колючим снегом, шуршит в замёрзших волосах.
Голод подгоняет меня, ведёт через пустынные дворы к домам с потухшими окнами. Он мчится вперёд белым зайцем. Я крадусь за ним, прячусь. Не из страха – просто знаю, меня не должны видеть. Голод никогда не ошибается и шепчет на ушко: там, где закопали, можно и откопать. Поворачиваю в сторону Белой Мари. Знаю, туда никто не сунется. Останавливаюсь на краю могильника.
– Просыпайтесь! Вы меня слышите? – мой голос слегка приглушён страхом. – Я снимаю зарок! Вы свободны!
Кому, как не мне, знать цену слов, произнесённых в нужном порядке. Ведь я была шувани. Слова древнего зарока, в полной тишине они прозвучали великолепно, отчетливо:
– Деш-эфта-шов-панж-штар-трин-ду-эк!
Размытая дождём глина уплывает из-под ног, шипя и пенясь. Поскальзываюсь, сползаю в яму.
Сначала кажется, что сюда набросали хвороста, но чем дольше смотрю на перепутанные между собой палки, тем ясней понимаю, что это человеческие кости. Такие сахарно-белые, омытые дождём. Вот проломленный в темени череп, вот сгнившая до костей кисть руки с торчащим вниз большим пальцем, так похожая на листок летней белой мари.
Наклоняюсь к посеревшему скелету в обрывках одежды. Засовываю в рот кусок тряпки. Не знаю, что это, потому что зажмуриваю глаза – так лучше ощущается вкус. Он чуть примороженный, сладковатый, студенистый. Заталкиваю в рот ещё обрывок, ещё один, ещё… Быстро, без передышки сжёвываю, так что все они соединяются в единую длинную ленту. Потом обгладываю кость, лоснящуюся как рыбий хребет.
Я пытаюсь утолить голод.
Но этот голод неутолим. Если он и уйдёт, то очень скоро вернётся. Он давит изнутри на грудь и отлично чует живое. Теперь всё так ясно, и закон прост – если ты голодна, то обязательно должна поесть.
Мне почти очевидно, куда нужно идти.
У ворот крепости нет стражников. Глубокий Арджешский каньон охраняет получше любой стражи, но для меня он теперь не преграда. Торопливо и ловко поднимаюсь по ступеням. Теперь я точно знаю, сколько их в этой адской лестнице.
Во дворе тихо и пустынно. Мой взгляд скользит по стенам замка, легко проникая сквозь них. В просторной спальне все спят: на большой кровати с днищем из переплетённых полосок кожи, укрывшись с головой меховым покрывалом, спит старый князь, на полу вповалку сытая прислуга, на лавках вдоль стен утомлённые погоней егеря.
А вот и твоё окно. Оно приоткрыто. Налетевший порыв ветра вместе с вечерней свежестью приносит знакомый запах – сладостный, с горчинкой – запах твоего тела. Тёплое, полное жизни, оно влечёт меня. Проворно карабкаюсь вверх по стене и заглядываю внутрь.
Духота хорошо натопленной комнаты, треск свечи у изголовья кровати, косматые тени на полу. Как я хочу тебя, спящего, тёплого!
Лунный свет падает на твои волосы. Легкая дорожка пыли медленно оседает на алые полосы герба ордена Дракона, вышитого на кафтане.
Я нестерпимо хочу тебя.
Бесшумно проскальзываю внутрь, опускаюсь на колени рядом с постелью. Сдерживая дрожь желания, прислушиваюсь к сильным, ритмичным ударам твоего сердца. Провожу пальцами по драконьей отметине на запястье. Осторожно распахиваю ворот рубахи. Какая у тебя белая кожа. Мои смуглые руки, привыкшие к тяжёлой работе, слегка обхватывают твоё горло. Ты начинаешь биться. Я прижимаю ладонь к твоему темени – жест глупый и неуместный, – но ты успокаиваешься. Другой ладонью закрываю тебе рот.
– Шшш… Не надо кричать.
В твоих испуганных глазах больше нет гордости, а в судорожных движениях достоинства. Молись! Но кто бы ни был твой бог, он отвернулся от тебя. Ты неугоден ему. Ты и весь ваш род Басарабов. Теперь на твоём пути только я.
– Не бойся, ты ничего не почувствуешь, – обещаю я и даю тебе возможность вдохнуть в последний раз.
– Ты… не она, – беззвучно шепчут твои губы.
– Я когда-то была ею, – говорю я, целуя твои холодеющие губы. – Меня звали Джана. Но хвостатый дьявол не должен был знать моё имя. Зачем ты ему сказал?
Чувствую, как разгорается во мне злая, гневная сила.
– Никто не принесёт тризну на твою могилу. Никто не опустит в реку яичную скорлупку, как весточку умершему дорогому другу. Твоя мёртвая плоть не станет удобрением для ненасытной травы и спелых колосьев. Я обрекаю тебя на вечные скитания стригоя!
Ты пытаешься оттолкнуть меня, но я вгрызаюсь зубами в аристократическую плоть и с наслаждением чувствую, как содрогается твоё тело, как бесценная твоя жизнь уходит из него по капле.
Насытившись, отрываюсь от тебя и ищу взглядом Бледную Госпожу. В голове звенит ослепительно белая пустота и предчувствие окончательной тишины. Потому что Госпожа уже здесь! Она улыбается и что-то протягивает мне.
Покорно подставляю ладони. Она кладёт в них мягкий, как замусоленная мочалка, вымазанный слизью и кровью кусок плоти. Синюшное тельце, морщинистая шея, припухшие веки и плоский нос. Ребёнок внимательно смотрит на меня, и этот взгляд мучительнее боли.
Вдруг начинают дрожать крошечные запястья, широко открывается беззубый рот и раздается крик, похожий на предсмертный звериный вопль, который переходит в визг и не стихает.
Беспощадные узнающие глаза смотрят мне прямо в душу.
Я падаю в белую марь – нескончаемую, бездонную, болезненно колючую пустоту.