Она ничего не знала. Эмилия, моя родная сестра.
А что, должна была знать?
Миля, дай свою метрику, она мне для кого-то нужна… так, что ли, я должна была сказать сестре?
Она бы сразу поняла. Все понимали, кому нужна арийская метрика.
Она бы испугалась: еврейке хочешь дать? Погубить меня хочешь? И мужа? И шестерых детей? Восемь человек? Посчитай. Восемь! Ради одной еврейки!
Ради двух, у этой еврейки еще дочка есть, — только это я и смогла бы ей ответить.
Да, так оно и было, я могла погубить восемь человек.
Больше, еще и братову дочку.
Если б я начала думать, чего не должна делать…
Просто сказала: дайте мне метрики, попробую раздобыть дополнительные карточки.
Дали, конечно.
Я купила им на черном рынке то ли подсолнечное масло, то ли соль, а может, керосину для лампы.
Вот так дочка доктора Кальтман стала моей племянницей (дочкой брата). А Ядя — сестрой.
Я им до войны платья шила.
Спрашиваете, согласилась бы?
Сестра моя добрая была… но нет, так и не узнала. До конца жизни.
Нет-нет, я ей не говорила.
И детям ее не говорила.
А зачем им знать. У них другие заботы, всё чего-то подсчитывают, ссорятся.
Из-за одной шестой.
Тетя, говорят, каждому причитается одна шестая. Каждому. Ну сама посуди. По одной шестой выходит. Посчитай. Сколько получается? Одна шестая.
А я знаю, от кого?
От матери, наверно. От бабушки. От Эмилии.
Кто-нибудь однажды им скажет.
Ядина дочка, кто ж еще.
После моей смерти, когда ж еще.
Ядина дочка — дочке Эмилии.
Лучше сразу, прямо на похоронах. На Бродно[90], в этом деревянном костеле. Или по дороге к могиле.
А вы знаете? — скажет Ядина дочка дочке Эмилии.
Чудесная будет сцена, мне б самой хотелось увидеть.
Ядя, она бы за мной пришла.
Рута — нет, потому что я опоздала. Вы опоздали на пятнадцать минут, сказал шмальцовник.
Они четыре хотели. Рута прислала их ко мне, у меня была только тысяча. Я попросила знакомую одолжить кольцо, она велела отнести его в ломбард и взять квитанцию, а после войны отдать.
Я побежала с кольцом, Руты уже не было.
Хорошо, что к Яде не опоздала.
Ядя за мной пришла бы.
Или Рута.
Она сидела в пальто. Это была ошибка, было тепло, а она вышла из гетто в зимнем пальто. Вся дрожала, хоть и в пальто. Панна Марыня, раздобудьте где-нибудь, возьмите взаймы, они хотят четыре тысячи.
У меня была тысяча.
Я одолжила кольцо.
Я правда спешила…
Потому что на этих дочек нельзя рассчитывать.
Ни на Ядину дочку, ни на эту Кальтман.
И зачем я их спасала?
Стоило их спасть?
Стоило?
Ядя… могла бы подождать эти несколько дней.
Первого пришел бы почтальон, принес пенсию, венок был бы красивее.
В среду мы пирог собирались испечь, коврижку.
Я и сама могу, не хуже нее, ну, может, иногда суховат выходит. Ядя чего-то подливает, может, какао. Или шоколаду. Или ром.
Еще бы два дня, и я б узнала.
До первого числа не умирают, Ядя должна бы такие вещи знать.
Женщина с гитарой идет. Петь будет, у кроватей, кто что попросит.
Уланы, уланы… это для пана Стася. Он в Вестфалии работал, на шахте. Нет, с ним не довелось встретиться, я ведь около голландской границы была.
Генек сам меня отыскал, специально так устроил, чтоб отправили на принудительные работы.
Я и женатый мужчина? Ну, знаете…
Генек. Высокий такой.
Это вы для меня? Мне, пожалуйста, «Аве Мария»…
Артистка не хочет слушать песни, грустит, потому что не помнит, кем была. То ей кажется, драматической актрисой, то, наоборот, что пела в опере. Вчера учила нас, что петь надо с открытым горлом: а-а-а-а-о-о-о-о. Может, и вправду певица.
В один день потеряла и память, и голос, считает — в наказание, но за что, скажите на милость, за что?
Есть у нас одна, психолог, у нее внуки поумирали от конфликта крови.
Она говорит, что завтра умрет.
Вчера то же самое: мне, говорит, один день остался. Сегодня: это уже точно, я с вами последний день…
Ну значит, ее заберут. Быстренько, чтобы мы не видели. Потому что мы расстроимся и у нас понизится сопротивляемость.
Венфлон[91] у нее из вены вынут, трубку вытащат, вставят челюсть и прилепят пластырь с фамилией.
Положат в мешок. Мешки белые и черные, блестящие, пластиковые, с молнией или на липучках. Я бы предпочла белый.