— Не знаю.
— А я — знаю. Никому. Никогда. — Вздохнул. — Тебе вот разве... Ты люби его, дева, люби. Не ошибешься...
— Киреев, ты знал жену Петунина?
— Знал.
— Расскажи.
Киреев пытливо глянул,, помолчал, шлепнул ладонью по халатику, что висел на подлокотнике кресла.
— Знаешь, закончить МГУ, знать несколько языков, объездить Европу — и работать в нашей многотиражке — тоже не ахти какая радость. Она что-то писала. Но то, что я читал, — очерки, зарисовки, — было совсем неплохо. Что-то было в них стремительное, непонятное. Иногда вечерами она нам читала лекции по философии, истории, рассказывала о странах, о том, что видела и что думала. Те вечера мне дали много...
— Она умна?
— Умнее не встречал.
— Судя по тому, как ты о ней говоришь, еще и красива.
— А это кто как понимает красоту... Ты вот — красивей, но ты не в моем вкусе. Больно в тебе много успокоенности, уверенности. А Елена была Еленой...
— Каждому свое.
— А, да что я тебе говорю... не вернется она сюда. Будет изводить свою душу на познании мира. А зачем? Поиски абсолюта?..
— Он любил ее?
— Наверное. По крайней мере, мне так казалось.
— Он любил. Ты любил. Что же она от таких мужиков убежала? — с усмешкой в голосе спросила Оля.
— Давай закурим!.. А почему любил? Я, может быть, вот-вот ринусь в конец света за ней. Хотя — нет... Куда уж... А убежала. Так кто ж вас поймет, баб, что вам надо?
— В основном, совсем немного — бабского счастья. А без него хоть познавай мир, хоть не познавай, ищи абсолют или не ищи — один черт впереди одиночество.
— Ну, тебе-то это не грозит.
— Грозит не грозит...
— Мы — дураки. Мы стали стесняться друг друга, стали больше замыкаться в себе. Хорошо ли, плохо ли — молчим, а рядом кто-то тоже молчит — обоюдное одиночество. Скоро наступит мировое одиночество. Дожили — слово «люблю» своей единственной не говорим. Мы кричим, строим, покоряем, а становится ли человеку лучше? Мне вот плохо, и вместо того чтобы припасть к твоему колену и разрыдаться, я говорю тебе: извини — я ухожу...
— Спокойной ночи, Киреев.
Киреев ушел, и наступил томительный вечер.
Петунин пришел поздно и попросил есть.
Юлия сидела у костра, помешивала грибы в котелке и то радовалась, то печалилась. Сегодня она поняла, что будет у нее ребенок. Говорить ли Артему и что это изменит? Да и так ли уж важно, чтобы что-то менялось? Есть только миг... Только миг...
Щенок завозился и вдруг метнулся в камыши. От шума взлетели утки. Юлия встала, слила рассол с грибов и снова повесила котелок, добавила дров...
— Для чего ты живешь? — недавно спросил Витя, остановив ее в коридоре операционной.
— Для себя, Витя.
— Эгоистка.
— А если бы я жила для тебя?
— Для меня уже не надо. Все перегорело. Зачем тебе пепелище? Ты все пронесла мимо меня. Кому только?.. Я ведь не жалуюсь и ни о чем не прошу. Живи... Как твой красавчик?
— Весь в производственных заботах.
— Когда он тебе надоест?
— Ну, этак лет через пятьдесят.
— Я рад за тебя.
Юля обошла его:
— Извини, я устала.
Он пошел следом.
— Я тебя за все извиняю. За все. Знаешь, я решил жениться.
— Давно пора.
— Почему ты не спрашиваешь, кто она?
— Зачем?
— Я сейчас говорил с ней, потому и ждал тебя в коридоре. Я хотел тебе сказать, что она мне сказала: давай попробуем.
— Прекрасно. Пробуй.
— Это Стелла.
Юлия удивленно повернулась к нему:
— Серьезно?
— Да, — стал смотреть в пол.
— Я за тебя рада. Очень.
— Юля, и еще я хочу тебе сказать, что у меня никогда не было такой женщины, как ты, и не будет... Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу?
— Последнюю могу.
— Подари мне один вечер.
— Ну и что мы будем делать в этот последний вечер?
— Просто посидим и помолчим.
— Очень мило: посидим и помолчим...
— Ты никогда не принимала меня всерьез.
— А зачем всерьез-то, Витя? Есть только миг. Только миг...
Юлия помешала в котелке грибы, встала, нашла сигареты. Закурила. Грибы все сварены, посуда помыта, можно сходить еще за грибами, а можно пойти к Артему, увидеть его и — поговорить.
«А что скажу я ему?
Эгоистка? А ведь это вы нас делаете эгоистками, вы, мужчины. Вы постоянно лжете нам, а мы делаем вид, что верим. Когда Артем говорит мне ночами нежные слова, я не верю ему. Потому что он их говорит не мне. Может быть, он говорит их Елене? Я же чувствую это, по трепету рук, по голосу, но я делаю вид, что говорит он те слова мне, а сердце готово разорваться от жалости к себе, от жалости к своей терпимости, потому что он, только он мне нужен. Прости меня, дорогой. Ты ведь ничего не знаешь обо мне. Ты не знаешь Нестерова, который несколько лет лгал мне, имея прекрасную жену, сына. Я тогда любила его, глупая, до обмороков, бегала на работу, как на праздник, потому что он был там, а остальные дни изнуряла себя ревностью, не могла есть. А он главный хирург клиники, все от него без ума, как же — знаменитость. Мне потребовалось пять лет, чтобы понять, какое это было ничтожество. Я уехала из того города с трехмесячным ребенком в сорокаградусный мороз и без рубля в кармане. Вскоре ребенок умер. Я осталась одна. Я до сих пор не могу никому и ничему верить».