Когда Ермолаев ушел в замы к Дорохову, Курманов был назначен на его место. Дорохов хорошо запомнил тот день. Тогда в Майковку прибыли артисты Театра Советской Армии. Вечером они показывали спектакль, а утром Дорохов пригласил их на аэродром.
Воздух неожиданно взорвался, словно ударил гром. Казалось, вот-вот лопнут перепонки. Актеры смотрели на стоянку самолетов, что-то восторженно кричали друг другу, но никто никого не слышал.
— Это же иерихонская труба, ревмя ревет! — крикнул актер Иван Дынин-Арбатский, когда турбинный вой ненадолго стих.
В это время все устремили взор на старт. Самолет брал разбег, и оранжевое пламя кольцами струилось позади него. Он поднялся в небо, уже не был виден, а пламя еще долго торчало, как хвост кометы.
— Поглядите, какая у них сцена! — восхищенно заговорил опять Дынин-Арбатский. — Ни кулис, ни занавеса. Один только бескрайний небесный простор. Зрителей собирай хоть миллионы.
На какой-то миг актеры замерли. Было странно смотреть на самолет без звука. Летит в мертвой тишине. Они удивлены, растеряны, поражены — куда делся звук, что с ним случилось? Смотрят на Дорохова, а тот спокоен. Самолет с шелестящим свистом пролетел как снаряд. И только позади него оглушительно раскололись сразу земля и небо.
Но вот самолет приземлился, и из кабины спустился на землю Курманов. Актеры смотрели на него, как на бога. Смотрели и не верили: неужели это он впивался в небо, переворачивал самолет-ракету на спину и летел ровно, как по веревочке, неужели это он вязал мертвые петли, носящие имя Нестерова. Они выворачивали шеи, чтобы не потерять его до виду, и все равно теряли.
— Как же это вы? — спросил ошеломленный Дынин-Арбатский.
— А что? Я же ничего не делал. Я только летал. А надо пускать ракеты, стрелять, уничтожать цель… Вот там работы прибавляется. А летать — это еще не все…
Дынин-Арбатский был потрясен: «Он ничего не делал, только летал. Мать моя…»
За обедом Дынин-Арбатский встал, как на сцене. Расстегнул пуговицы цветного клетчатого пиджака, поправил галстук-бабочку, провел рукой по голове с густыми темными волосами и театрально, словно исполнял роль, начал свой монолог, тщательно выговаривая каждое слово.
— Друзья, вот кто настоящий герой, — Дынин-Арбатский показал восторженным взглядом на капитана Курманова. — Играем мы собирательные типы, а вот он один, и в нем все. Все, что есть в человеке прекрасного. Но попробуйте его сыграть на сцене — не получится. Ни за что не получится.
Я играл наглого Герострата, надменного Цезаря, играл самых выдающихся людей, каких только знала человеческая история: гениальных ученых, поэтов, великих полководцев. А вот этого сокола не смогу. Разве можно уловить и взять на свое актерское вооружение хотя бы частицу его характера? Взгляните на него — он же до безумия прост. У него простые человеческие слова, сдержанная, даже смущенная улыбка. А жесты… Жесты… Они у него короткие, точные, каждый заменяет много слов. Только, может, глаза чуть-чуть с особинкой. Если присмотреться — заметишь в них какое-то ликование. Друзья, парадоксально, но это же так: я вижу сложность натуры летуна в необыкновенной простоте.
Но какая сила за этой непосредственностью! Какая вера в себя, в самолет. Такие ничего не боятся, потому и просты, бесхитростны, а порой даже наивны.
Мы видели, как самолет пронзал небо. Это же фантастика! Не самолет, а молния. Белая молния, сотворенная человеческими руками.
Так скажите же мне: на каком дыхании и в какие мгновения полета взрывалась яростью и азартом его душа, на каких рубежах вскипали пики высочайшего напряжения ума и воли, как билось сердце и горела кровь, когда он в бесстрашии своем бросал вызов небесной стихии?!
На земле я не вижу в нем этого. Но это же было, друзья мои! Было! До чего же непостижимо искусство полета!
Боже мой, что он наделал! Я же теперь не смогу жить спокойно. Буду просыпаться и кончать день с одной и той же мыслью — сыграть на сцене летчика нашего времени.
Признаюсь, когда-то на заре своей актерской жизни снимался в кино в форме с голубыми погонами. Смешно теперь вспоминать это. Сегодня на аэродроме я сердцем понял: ни в книгах, ни на сцене, ни в кино еще никому не удалось раскрыть душу нашего летчика. Загадочной она остается для нас по сей день. Жалки были и мои роли, а почитались они даже великими. И сам был наречен народным. Но вот кто оказывается народным. Кровь от крови, плоть от плоти.
До чего же прекрасны сыны природы, сыны неба, наши сыны. Мы видели сегодня вершину человеческой красоты. Подумать только: вся их жизнь — героическая. Они ежедневно рискуют, но не задумываются над этим. Они с улыбкой уходят в полет. Они красиво живут, они всегда молоды.