С войны прочно оседали на донышко памяти те безумные минуты, когда цеплялся горящими глазами за последний кусочек неба, считал мгновения до спасительной земли и еле держался на ногах после победной воздушной схватки. Острой саднящей болью отзываются до сих пор потери боевых друзей.
Но почему же тяжкие поединки помнятся дольше всего и почему легкие успехи в схватках с врагом потускнели, выветрились и почти забылись. И почему-то не Ермолаев, с которым Дорохову легко и хорошо служилось в послевоенные годы, идет сейчас на ум, а лезет Курманов, который взбудоражил душу и лишил покоя даже в прощальные дни с полком.
Кто же скажет ему, кто откроет секрет, если он есть: по какому принципу заполняются кладовые человеческой памяти?
С таким настроением Дорохов уезжал из своего родного, когда-то прославленного полка. Одни мысли гасли, возникали другие, а поезд увозил его все дальше и дальше от Майковки. Занятый своими невеселыми думами, Дорохов не заметил, как в ритмично-мягкий перестук колес неожиданно вплелся тугой турбинный гул. Он вырос мгновенно и захлестнул собою все остальные звуки.
Дорохов взглянул в окно и увидел на фоне светлого неба самолет-истребитель, узкий, как верткое шило.
Неужто Курманов решил преподнести ему сюрприз. Не пришел, мол, к поезду, а вот решил проводить с неба, как провожали боевых товарищей на заре авиации — взмахом крыла.
Было утро, а небо уже вдоль и поперек исчерчено бело-розовыми струями самолетных следов. «Летают!» — с радостным облегчением заметил Дорохов. Воспоминания спутались и отступили от него.
Лекомцев
Авиационный городок просыпается рано. Еще стоит ночь, а уже вспыхивают в домах огоньки. В предрассветной тишине слышно, как переговариваются техники. Они идут к самолетам, фонариком подсвечивая себе дорогу. С аэродрома доносятся голоса часовых. Где-то далеко-далеко тонко, вот-вот оборвется, держится во мраке мягкий перестук бегущего поезда. Вдруг почти совсем рядом, в автопарке, затарахтит заправочная машина. Одна, другая… Звуки долго держатся в воздухе, в тишине им просторно, и потому они медленно тают.
На аэродроме все больше и больше огоньков. Жизнь перемещается сюда. В коридорах штабных зданий убыстряются шаги, разговоры коротки: вопрос — ответ. Слышны обрывистые распоряжения по селектору, четкие доклады о готовности боевой техники к полетам. К самолетным стоянкам и оттуда снуют машины групп обслуживания. Звуков все больше и больше, и наконец воздух взрывается и над стоянками, над летным полем уже властвует лихорадочно-яростный рев турбин. Он поглощает собою все звуки, и люди уже не слышат друг друга, объясняются между собой только жестами.
Но наступает минута, когда рев этот стихает и в образовавшуюся в шуме брешь врывается обвальный грохот взлетающего самолета. Земля гудит, воздух напружинился, дрожит, взоры людей обращены на старт. Инженеры и техники прислушиваются к работе турбин. Летчики провожают самолет особым взглядом. Давно в авиации известно: два взлета увидел, а третий считай своим.
Красиво уходит в небо сверхзвуковой истребитель. Не успеешь моргнуть глазом, а неудержимо летящий серебристый металл, словно игла, уже пронзил облака или сизую дымку и скрылся из виду. И только оранжевый всплеск выхлопного пламени еще какое-то время мерцает в глубине неба золотистой искоркой.
Не так уж и давно молодой летчик лейтенант Лекомцев спрашивал майора Курманова:
— Что же получается, товарищ командир, скоро не будет такой красоты?
Курманов посмотрел на летчика. Щеки у Лекомцева горят, глаза тоже пылают, слегка вздернутый нос еще больше устремился к небу.
— Какой красоты?
— Самолетного взлета!
— Почему не будет?
— Вертикально начнем подниматься. Как на керосинке какой…
— Это же чудо — вертикальный взлет! Прямо со стоянки — за облака!
— Для кого чудо, а, для кого и нет. Знаете, я авиацию полюбил за взлет. Ну как без него жить!
— Не это главное, Лекомцев, — сказал Курманов, радуясь его настроению.
— А что?
— Душа чтоб крылатой была. А то случается иной раз так: летчик вроде бы и «сам с усам», а в душе бескрылый. Вот чего бойся! Военный летчик не какой-то там пилотяга. И форма, и выправка, и шаг, и голос — все в нем должно быть крылатым. А насчет взлета не тужи. Взлет остается взлетом.
У Лекомцева душа была крылатой. Он возвращался на землю с таким чувством, будто совершил первый самостоятельный полет. Ему хотелось сочинять стихи. Как тогда, в училище. Там после первого самостоятельного комсорг группы сказал: «Ребята, пусть каждый из нас напишет одну-две фразы о первом самостоятельном полете. Мы занесем их в альбом и подарим инструктору». У Лекомцева получились стихи: