— Не хватает крена, — доложил он на КП.
«Какая же тут посадка…» — подумал Ермолаев и ответил буквально через секунду, но так как связь до этого шла без пауз, то эта секунда показалась Лекомцеву долгой. Он знал, какое решение примет подполковник Ермолаев, но все равно ждал.
— Тридцатый, катапультируйся!
— Понял… — прохрипел Лекомцев, внезапно застигнутый мыслью: «Легко сказать — катапультируйся. А если причины не найдут, что тогда?!» Он вспомнил требования Курманова: «Летчик должен чувствовать самолет, как самого себя». Лекомцев не мог понять, что с самолетом, он ему показался чужим. Тут хочешь не хочешь, а загадку надо разгадывать, сражаться до последнего, вести самолет на землю.
Заход на посадку в черте аэродрома не получился. Разве майор Курманов учил так появляться над своей «точкой»?! Пришел, развернулся «вокруг хвоста» и — на родимую землю (так фронтовики делали, чтобы не угодить в прицел противнику). Сейчас Лекомцев размазал заход, он у него получился как расползшийся на сковороде блин.
Самолет, всегда стремительный, легкий, сделался тяжелым и таким неуклюжим, будто создан был не для полета. Лекомцев не чувствовал гармонии, не стало той слитности летчика, и самолета, без которой немыслим боевой полет.
Мозг Лекомцева работал с полной нагрузкой. Кто знал, сколько оставалось секунд, отпущенных ему судьбой для завершения полета? Время есть время. Взаймы его не возьмешь, а в критические моменты оно решает все. У Лекомцева времени мало, а узнать надо было ему многое. Не сами же рули отказываются слушать летчика. Что ограничило их движение? Откуда сухой хлопок, похожий на взрыв? Пока крылья держат самолет — надо лететь.
— Тридцатый, катапультируйся! Слышишь? Катапультируйся! — требовал руководитель полетов Ермолаев. Находясь на земле, визуально наблюдая терявший высоту самолет, он больше, чем кто-либо, сознавал неотвратимость трагической развязки. Упрямое молчание Лекомцева выводило его из себя. Чего он тянет? Это же безумство!
— Катапультируйся! Катапультируйся! — все более ожесточаясь, кричал Ермолаев в микрофон.
Лекомцев был охвачен одной страстью — продлить полет. Только бы продлить. На секунды, на мгновения! Машина, возможно, успеет что-то сказать ему. Ведь услышал когда-то давным-давно Курманов «зуд», а другие не почувствовали его и определили только по показанию приборов.
Но время неумолимо. Услышав подполковника Ермолаева, Лекомцев бросил взгляд вперед и увидел перед собой сплющенное небо. Будто бы кто проткнул просторный для полетов огромный голубой шар, и теперь, обезображенно сморщенный, он опадал на землю. Лететь уже было некуда. Оставалась одна земля, невыносимо тесная. Мысль Лекомцева уже не поспевала за полетом. Какое неприятное это чувство!
Теперь самолет был во власти одной силы — земного притяжения. И сам Лекомцев уже был во власти самолета и времени, выбора не было. Сбросив с кабины фонарь, Лекомцев вжался спиной в броню катапультного сиденья и, схватив внизу, у колен, красные рукоятки, резко рванул их на себя…
Увидев на фоне леса дымный всплеск, Ермолаев побледнел и сорвавшимся голосом распорядился: «Вертолет!» Удаляясь от микрофона, он обессиленно упал в кресло и закрыл глаза. Полет Лекомцева обескровил его. Он не мог смотреть, говорить, даже думать. Никогда в жизни Ермолаев не доходил до такого изнеможения. Отдышавшись, небрежно вытер на лице пот и, не обращая внимания на обступивших его помощников, укоризненно покачал головой и словно бы про себя, но вслух сказал:
— Курмановские повадки! А ведь и сам уже обжигался, казак лихой…
Ермолаев пододвинул к себе журнал руководителя полетов и начал писать: «В 7.38 утра западнее поселка Дерюгино…» На этом месте Ермолаев остановился: была неизвестна судьба капитана Лекомцева.
Ермолаев поднялся с кресла, вышел и начал нервно ходить из одного конца вышки в другой, не отводя взгляда от аэродрома и дальнего леса, на верхушки которого наползало сбитое ветром облако пыли и дыма.
Взлетная полоса, рулежные дорожки и самолетные стоянки отсюда видны как на ладони. Летчики, собравшись группками, с молчаливым любопытством поглядывали на дымное облако. Установилась тишина, как перед боем, зыбкая и тревожная.
С борта вертолета доложили: «Летчик катапультировался. Жив!» Ермолаев дописал в журнал: «…катапультировался капитан Лекомцев» и стал поглядывать на телефонную трубку. Надо доложить полковнику Корбуту. Но Ермолаев не знал причины летного происшествия, о чем непременно спросит Корбут. Кроме того, он ждал прилета с полигона самого Курманова. Словом, Ермолаев не спешил с докладом и в то же время опасался, что полковник Корбут опередит и его, и Курманова — позвонит раньше, чем они успеют ему доложить.