И вот Зарубин собрался лететь к однополчанам, в тот светлый уголок русской земли, который когда-то подарила ему военная служба.
Он шел бодрым шагом, не обращая внимания на сумрачность утра, ветер и черные тучи. И только раз замедлил движение. Здороваясь с Кудияровым, он почувствовал какую-то виноватость перед ним — не летит на истребителе.
У трапа транспортного самолета Зарубина встретил бортмеханик. Высокий, худой, подвижный. Бойко козырнув, он куда-то заспешил — хлопот у него достаточно, но Зарубин остановил его вопросом:
— А где экипаж?
Бортмеханик без дела стоять не привык, не знает, куда деть руки, и оттого смутился. Но в это время показались летчики. Шли быстро — значит, вылет. И он, обрадованно кивнув, сказал:
— А вон…
От командного пункта к самолету шли трое. Один, тот, что посредине, отчаянно жестикулируя руками, рассказывал что-то смешное. Зарубин прищурил глаза, и по его лицу скользнуло какое-то удивление. Летчики приближались, и удивление его все больше росло. Что-то неуловимо знакомое находил он в облике рассказчика.
— А кто это там веселый такой? — спросил Зарубин, пристальнее вглядываясь в идущих.
Бортмеханик с затаенным упреком посмотрел на Зарубина: как можно не знать капитана Стороженкова?
— Это командир наш, — ответил он с какой-то особой почтительностью в голосе.
Стороженков… Он и не он. Неужто в одном человеке могут уживаться такие контрастные черты? У того Стороженкова Зарубин не видел улыбки, кошки ему скребли душу, а у этого сердце веселится, и душа поет. И весь он сиял и как бы восторженно говорил: «Да это же я, товарищ командир. Стороженков! Узнаете?!»
У Зарубина еще больше поднялось настроение. С чувством радости он шагнул навстречу Стороженкову. Выслушав доклад о готовности экипажа к полету, Зарубин пожал Стороженкову руку и ощутил уверенное ответное пожатие.
— Вот так встреча! Рад, очень рад, — восторженно сказал Зарубин и, продолжая разглядывать летчика добрым изучающим взглядом, спросил: — Вылет разрешили? Летим?
— Разрешили, летим, — бойко ответил Стороженков.
Зарубин уловил на его лице смешинку.
— Ты чего?
— Козодой развеселил…
Экипаж только что был у Козодоя. Синоптик предупредил:
— В Косом бору не задерживайтесь, а то погода прижмет.
Острый на слово, вездесущий второй пилот и тут не удержался:
— Вечно ты, Козодой, грозишься…
Козодой задир не терпел и отпарировал тут же, как холодных туч напустил:
— Прокукарекаешь с недельку в Косом бору, тогда узнаешь…
Пилот вытянул свою тонкую шею, перемигнулся, сверкая глазами, со штурманом:
— Интересно, как он небесные чудеса предсказывает?..
— В секрете не держу. Хочешь знать?
— Давай…
Козодой подошел вплотную к пилоту и с небрежной нарочитостью сказал:
— Мой главный барометр — жена. Если с утра веселая, знай — в атмосфере полный порядок. А как начнет ворчать — жди осадки, хмарь всякую и даже штормовые ветры.
— Видать, у него жена хорошая бестия, — посочувствовал пилот Козодою, когда они вышли из командного пункта. — Не зря весь какой-то линялый.
— Он же дежурил, погоду для нас караулил всю ночь, — сказал Стороженков. Он знал: рассказ о жене — любимая тема Козодоя. На КП Стороженков молчал, а как направились к самолету, разочаровал своего пилота:
— А Козодой-то еще неженатый. Летчики говорят: погожих дней никак не выберет для женитьбы. Все у него осадки, туманы да ветры.
В это время они увидели Зарубина и ускорили шаг.
Экипаж занял рабочие места. Взлетел Стороженков красиво. Вот уж правда: взгляд орлиный и взлет соколиный.
Зарубин в салоне не усидел. Набрали мало-мальскую высоту, и он зашел в кабину к Стороженкову, занял кресло второго пилота. Ни о чем не хотелось ему вспоминать, а вот так лететь и лететь, подмечая краешком глаза у Стороженкова цепкость взгляда, точность движения рук, державших штурвал, и чувствовать, как большой двухмоторный корабль легко подчиняется ему.
Но помимо его воли в памяти с неотступной навязчивостью всплывали события, которые оба они пережили в Косом бору. Этот гарнизон и для Стороженкова был родным домом. И у него были здесь друзья, самый современный самолет, и жизнь, как у Зарубина, проходила в сладком азарте полетов. И вдруг любимое им, бескрайнее небо стало ему с овчинку, а Косой бор уже казался верблюжьим горбом, обезобразившим землю, и таким постылым, как бельмо на глазу. Безрадостные эти перемены у Стороженкова обнаружились скоро. На аэродроме ведь горемык не встретишь: пилоты — народ неунывающий, острословов и несусветных выдумщиков хоть отбавляй, на язык к ним не попадайся — хлебом не корми, а дай потравить. Таково, видно, свойство всех постоянно рискующих людей. У Стороженкова с каких-то пор не стало такого настроя. И о нем не скажешь — речами тих, а сердцем лих, потому что раньше он таким не был.