— Посмотрите, Григорий Васильевич, — обратился к нему Ермолаев.
В эту минуту у Курманова проносились в душе мучительные ураганы, ничто было ему не мило, он отсутствующим взглядом посмотрел на Ермолаева и холодно произнес:
— Не надо.
Ермолаев изменился в лице.
— Что, летать не будем?! Летать не будем? — спросил он, недоуменно глядя на Курманова. «Отставить предварительную подготовку… В своем ли надо быть уме».
— Не будем, — как сквозь зубы сказал Курманов, не объясняя причины.
Позже, когда Курманов вернулся со спортивной площадки и ему позвонил Дорохов: «Как завтра, летаешь?», Курманов ответил ему в сердцах: «Нет, не летаю».
Вот так все получилось…
Теперь Курманов не мог простить себе той поспешной горячности, того неожиданного поворота мыслей, когда, не желая того, пошел поперек себе. Ведь сам больше, чем кто-либо, хотел летать, и сам же развел тишину, которую справедливо возненавидел Дед.
Как нарастающая льдина обдает в погожий день промозглым ветром, так в голосе Ермолаева Курманов почувствовал нерастаявший холод молчаливого осуждения его. Но он сознавал — все это было эхом дневного разговора, в котором не было никакой вины Ермолаева. Причиной всему был он сам.
Перебарывая внутреннее волнение, Курманов заговорил с Ермолаевым достойно и уважительно.
— Егор Петрович, прошу продумать предложения. Рассмотрим прямо с утра. Руководитель? Вы будете руководить полетами.
— А вы как? — спросил Ермолаев, переходя на сухой, официальный тон.
— Давай разведку погоды.
— Хорошо, — деловито сказал Ермолаев, считая разговор законченным.
Но Курманов с самого начала разговора держал в уме мысль о Лекомцеве и теперь высказал ее:
— Да, вот что: планируй Лекомцева.
— Лекомцев уезжает, — оживленно отозвался Ермолаев.
Курманов насторожился.
— Куда?
— В командировку. За пополнением. Вы же согласились.
Курманов вспомнил — против поездки Лекомцева он не возражал. Но тогда у него были свои соображения. Чего Лекомцеву глаза мозолить в гарнизоне. Перед женой стыдно — звено летает, а он как неприкаянный. А командировка есть командировка. Все же служба, доверие. Но теперь-то все переиначилось. Решено проводить полеты, и чего летчику сидеть на земле.
— Петрович, командировку надо отставить. Включай Лекомцева в плановую, — сказал Курманов спокойно, но настойчиво.
— Нельзя, Григорий Васильевич. Приказ ведь. Да и вообще — после такой карусели я бы его и на аэродром не пускал. Всех закрутил, всех, — недовольным тоном говорил Ермолаев, давая Курманову понять, что и он, Курманов, из-за него пострадал.
Откровенное недовольство Лекомцевым и намеки на сочувствие ему оседали горьким осадком в душе Курманова. Неужели Ермолаев не понимает, что Лекомцеву путь в небо не заказан. Это не конец, который когда-то он предсказывал, это только начало. Опаснее всего передержать летчика на земле. И он твердо сказал:
— Да не самостоятельно. Со мной. Проверить надо.
— Воля ваша, буду планировать, — неохотно согласился Ермолаев.
Курманов положил трубку, молча и медленно перевел взгляд в открытую дверь комнаты: Надя стояла у окна и поливала цветы.
Курманов и Ермолаев
Дорохов уезжал через день. Отвечая на прощальный взмах руки Ермолаева, одиноко стоявшего на платформе, он ощущал щемящее чувство тоски. Не хотелось верить, что уезжал из родной Майковки навсегда. Ответный, тяжелый и медленный взмах своей руки он относил не только к Ермолаеву, но и ко всему тому, что долгие годы составляло сущность его офицерской службы. Захватывающие целиком всю душу полеты, простота и искренность отношений бескорыстных в дружбе летчиков, уроки прямой и суровой требовательности друг к другу тугим узлом связывали их судьбы, а значит, и его судьбу.
Жизнь любого военного человека начинается со своей, маленькой или большой, Майковки. Не на каждой карте ее порой найдешь, не все дороги к ней приметишь, но сколько бы потом ни менял мест, куда бы ни забрасывала тебя судьба, до конца жизни будешь помнить свой первый военный городок, первые самостоятельные шаги в службе. Городок тот, когда-то почти совсем неустроенный, едва зарождающийся, будет мил твоему сердцу, как родник, который дает жизнь реке.
В Майковке Дорохов начинал офицерскую службу, сюда же вернулся после войны из-под Берлина, и, сколько потом ни колесил по самым отдаленным уголкам страны, судьба привела его опять сюда.