Впрочем, жертвы чаще всего и сами догадывались за что. И послушно проглатывали свое унижение, ибо кому хочется, чтобы о нём ходила слава избитого девками недотепы: за всё то время, пока банда терроризировала город, ни одна жертва не пожаловалась не то что в милицию, но даже приятелям. Только несколько учителей были вынуждены уволиться с работы и поискать себе более безопасное занятие, и среди них даже один немолодой, женатый человек с тремя детьми. Кого из девушек он мог обидеть настолько, что пришлось ставить себе новые зубы? Может быть неизвестную нам Кохановскую, которую однажды назвал тупой жирной коровой перед всем классом? Но он был человек в годах и полагал, что с их высоты может позволить себе, так сказать, определённую вольность стиля! К тому же он сам им рассказывал, что в Индии корова — священное животное. Возможно, рассказывал слишком часто, потому что смех после этих слов слышался всё реже, а потом и вовсе прекратился… Вернувшись однажды странным звоном, приглушённой музыкой, прозвучавшей для него из кустов сирени тёмным минским вечером.
Что касается жертв юного возраста, то они приходили утром в школу в героических бинтах, прятали глаза и рассказывали, заикаясь, невероятные и нелепые истории. И никто не пишет никаких заявлений ни в органы правопорядка, ни в РОНО — одни только контрольные и диктанты. Девчонки пишут лучше мальчишек, растет целое соцветие отличниц. Парням наука дается труднее, но ведь на то они и… И вообще, до свадьбы заживёт. И живот заживёт, и всякая рана зарастёт, зуб пройдёт, жизнь пройдёт, чет-нечет, чет-нечет, чет.
Может, оно и хорошо, что мужская гордость не позволяла жертвам собраться и поговорить между собой по душам, чтобы наконец объединиться и, выловив обидчиц, наказать их как следует. Иначе дело могло бы дойти до настоящей, жестокой войны. А может, на то и был хитрый расчет банды: преступницы были уверены, что их жертвы бессильны, как дети; разобщены и слабы, как пинская шляхта.
Кто-то всё же пустил слух об этих ужасных девках: шепотком на перекурах прямо у школьного крыльца, опасливыми пересказами по дороге домой; легенда вышла за пределы одной школы и разошлась по всей столице. Хотя, возможно, постарались и сами бандитки, намекнув о своих приключениях записным болтушкам-одноклассницам и пригрозив им расправой, если они назовут хотя бы одно имя.
Надо сказать, что родители участниц банды спали спокойно: их дочери никогда не возвращались домой позже строго назначенного для них времени. Матерям не приходилось всматриваться в темные дворы, слепить глаза, в которых прыгал неугасающий телевизионный огонёк и вытирать кровь со своих вечно сырых сердец. И отцам семейств не нужно было орать дочерям в узких коридорах, что «уже ночь давно» и «где-ты-шатаешься-проститутка-малолетняя». Нет, ровно в оговорённое время девушки открывали двери своих квартир и сбрасывали с ног разбитые туфельки, свои затанцованные башмачки.
Почитав на ночь программные книжки, поцеловав постер с изображением усатого, как месяц, киноактера, который никогда, ах, никогда не приедет в их город, они ложились в свои розовые кровати под немигающими взглядами бесформенных плюшевых медведей и постаревших от хозяйской любви кукол.
Сколько их было, тех злоумышленниц? Может, десять-двенадцать, а может и меньше. Может, это всё сирень виновата, она всегда всё преувеличивает, непролазная минская сирень с одуряющим женским ароматом, чертов куст, который также умеет смеяться, когда его заденешь локтем на пустынной вечерней тропинке; может, это её коварное соучастие создавало иллюзию многочисленности банды. А девки в этой злонамеренной компании были на любой вкус: блондинки и брюнетки, пухлые, как пирожки с картошкой и худощавые, как модели, маленькие и прозрачные, как редкий вид лягушат, и высоченные, похожие на скандинавок женщины в теле, о которых и не скажешь, что они ещё школьницы, таких в армию берут не раздумывая, и в жёны берут, и в космонавты, и в милицию, и на темные дела в светло-серую от грязных фонарей мглу.
Банда действовала в городе месяца три, не больше — она так и осталась непойманной, растворилась — как белые колготки на первом тополином снегу. Кажется, именно так, «белыми колготками», с животным ужасом перед всем женским называли мифических прибалтийских снайперок российские оккупанты на Кавказе. Нападения закончились, словно и не было разбитых губ, сломанных рёбер и ушибленных причинных мест. Всё прекратилось: не потому, что учёба в школе когда-нибудь заканчивается; и не потому, что некоторые лягушата превращаются в скандинавок, а некоторые скандинавки в африканских рабынь; и совсем не потому, что вскоре появились мобильники, а света в городе стало значительно больше, чем сирени; и даже не потому, что минский месяц сбрил усы — ведь у него их и не было, тех самых усов…