За виночерпия трудился прапорщик Мишка, но еще прежде, чем он успел ублаготворить всех, явился Егоров с двумя сестрами Градусовыми.
– Так и знал, что вы здесь. А я вот зазнобин своих приволок… – пошумел он, и незаметно было, чтоб он собирался ударить о пристенок свой обезгорленный графин. Барышни жеманились, согласные на все, лишь бы развлечь свои тонкие девичьи будни. – Кати-Лена, садись за хозяек! – Катей звали младшую.
Сестер Градусовых капитан рассадил так, что Катя оказалась рядом с Пальчиковым; его попытка проявить незлопамятность к обидчику своему еще больше раздражила поручика. При каждом ее движении до Пальчикова доносился тошный женский запах, которого не могли отбить ни табак, ни душистое мыло.
– А я вас знаю… – сразу призналась она, хохоча и сверкая жемчужной россыпью зубов. – Знаете, тот гимназист, который полковника застрелил… это он из-за меня его застрелил! Его тоже расстреляют, Женю… да? – Ее забавляло приключение с английским полковником. – А, знаете, вы совсем не страшный…
– Мерси, душечка, – скривился весь Пальчиков, вспомнив приказ о репрессиях. – А скажите, душечка, вы часто моетесь?
Она не поняла, высоко задрала брови и кокетливо толкнула поручика.
– Ленка, – громко сказала она сестре, – а он за мной уже ухаживает! – Лишь после милого этого хвастовства она улыбнулась и поручику. – Ну конечно, моемся… Только, знаете, зимой как-то холодно, а летом некогда…
– Чем же вы летом-то заняты? – издевался поручик, как в чаду соображая, что весь его нынешний день, полный ссор и столкновений, походит на предсмертную судорогу.
– А летом мы в о з д у х и вышиваем с сестрой. Знаете, при богослужении платки такие. Мы обещания дали с сестрой по сотне вышить, но только сейчас золота такого нет… – Она была все же недурна, и явная глупость ее сходила за очаровательное легкомыслие. – А я сегодня без корсета! – совершенно неожиданно призналась она.
– Ай, как нехорошо… – с ненавистью сказал Пальчиков.
– А я всегда, когда в плохом настроении, то без корсета…
– Занятно! – И, наклонясь к ней, сразу подавшейся в его сторону, он шепнул ей несколько слов, более оскорбительных, чем пошлых. – Ладно? – вслух спросил он.
Она певуче смеялась, – и ничем ее было не пронять.
– Нахал, нахал… – И закрывала кружкой лицо. – Но милый, милый нахал! – Разумеется, она боялась утерять такого редкостного поклонника.
Пальчиков стал смотреть на тулуп, что было ему приятнее. Он думал о времени и людях, людские судьбы представлялись ему как бы волокнами, висящими где-то в отвлеченном пространстве. Вдоль них опускается плоскость – время, и жалкие проекции их, точки на плоскости, лихо мечутся по ней потому, что именно так изогнулась их кривая. «Предназначенность?» – спросил он себя, и оттого, что ответ определял одно очень важное его решение, он не ответил. Его удовлетворили средние формулы, – что время есть только ощущение умирания, а жизнь есть кипение остывающего вещества. Однако эта философия предназначенности и была философией обреченности… Он перевел глаза на Краге и почувствовал, что тот думает о нем. И верно: ротмистр поднял глаза на поручика и стал решительно отодвигать от себя посуду, точно готовился к побоищу.
– Вот вы давеча ошельмовали нашего общего друга, поручик, показав, что вы умный, а он дурак…
– Опять все то же самое, – взмолился Егоров.
– Позволь, ты, что ль, один здесь дурак?! – нетерпеливо осадил его Краге. – Вот я и спрашиваю… разве вы, Пальчиков, не хотите работать, а хотите непременно жить на счет тех, которые уже привыкли работать?.. Нам также любопытно, за что ратует начальник няндорской контрразведки! – Он торжественно умолк.
Все еще думая о своем, поручик рассеянно глядел на руки Ситникова, брошенные на столе, и находил, что именно руки могут порою рассказать о человеке больше, нежели любой его словесный портрет. На мизинце у Ситникова был отпущен холеный и сверкающий ноготь, а на остальных – из-под коротких, полушаровой формы ногтей – просвечивали каемки голубого траура. Вдруг Ситников спрятал руки, и лишь тогда Пальчиков вспомнил о Краге, который терпеливо ждал.
– Имя России вас удовлетворит, ротмистр?
– Простите, вы о чем, собственно, толкуете?.. О той катавасии, которая постыдна была, или о той, которая будет?
– Я говорю о России, – угрожающе прищурился Пальчиков, чувствуя на себе упорный Анисьин взгляд.
– Так ведь ее ж нету, вашей России, да, пожалуй, и не было совсем. Эй, помолчите, девушки!.. – прикрикнул он на сестер, которые слишком расшалились с толстым Мишкой. – Играли вы в детстве в казаков-разбойников, поручик? Есть такая уличная детская игра.