Каменский Анатолий Павлович
Белая ночь
Анатолий Каменский
Белая ночь
Верхние этажи еще краснели лихорадочным румянцем заката, а внизу было спокойно, таинственно, глухо, не горели огни, ленивыми голосами переговаривались извозчики, молчаливо и одиноко метались в разные стороны фигуры пешеходов. Стены домов, нагретые за день, медленно и сладострастно возвращали теплоту, и от этого воздух был наполнен каким-то сдержанным дыханием. Никому не хотелось спать, и все было похоже на сон -- деятельный, предприимчивый и осторожный: и отчетливая сухость красок, подробных, законченных и плоских, как рисунок дорогого ковра, и такая же подробная отчетливость звуков, похожих на торопливый шепот заговорщиков. Кое-где, в мелочных и табачных лавках, в колбасных и парикмахерских неестественным нарисованным огнем загорались керосиновые лампы, и люди двигались как-то нарочно, будто себе назло. Запоздалые портнихи и белошвейки шмыгали из ворот, и тотчас уплывали в чуткую внимательную полутьму, странно качая шляпками, а в их развинченной походке, кроме усталости, таилось предчувствие неожиданной встречи.
Молодой художник Ключарев и его приятель, акцизный контролер Гордеев, тесно прижавшись друг к другу, сворачивали с улицы в улицу, с переулка в переулок, и от необъяснимо-радостного возбуждения ничего не видели перед собой.
-- Нет, ты только подумай, какая это в сущности простая вещь, -- торопливо говорил художник, -- почему бывает жутко, весело и притом всегда немного грустно в толпе? Почему в глубине своей души мы любим общую опасность, уличные несчастия и разные там случаи в коридорах гостиниц? Ты скажешь: человек -- животное, и такие картины, как лужа крови или вид горящего здания пробуждают инстинкт. Неправда, инстинкт одно, а это совсем другое. Объясни мне, пожалуйста, почему, когда ты выпьешь вина, тебя сейчас же начинает тянуть в толпу, ты ее уже не стыдишься, тебе хочется говорить с незнакомыми, прямо смотреть в глаза? Потому что дурман, так же, как в первом случае несчастье или опасность, уничтожил между тобой и остальными людьми какую-то искусственную перегородку. Становится, как во сне -- и радостно, и странно, чему-то еще не веришь, к чему-то большому подошел вплотную, а главное исчезло нелепое чувство стыда.
У Ключарева, при страшной худобе и высоком росте, был длинный нос и острый подбородок, одет он был в узенький пиджачок и мягкую, приплюснутую с боков шляпу, ораторствуя делал однообразное движение рукою сверху вниз, и от всего этого он казался карикатурно-плоским, точно вырезанным из картона. Но голос у него звучал музыкально-грустно и нежно, глаза горели мучительным блеском, и его приятель Гордеев, стараясь не мигать своими белыми ресницами и высоко подняв брови, с нескрываемым восхищением смотрел ему прямо в рот.
Художник немного подумал и сказал:
-- Или еще пример: маскарады. Неужели тебя прельщает в них одно удобство завести пикантную интрижку или наткнуться на оригинальное приключение? Тысячу раз нет. Лично я никогда не беру из маскарада женщин и предпочитаю до конца оставаться в толпе. Замечательно тут, понимаешь ли, то, что одно искусственное разрешение говорить незнакомым людям "ты", задавать рискованные вопросы, фамильярно останавливать друг друга за рукав и прочие мелочи делают общение с толпой волнующим, интересным. Но почему все это возможно только в масках? А без масок, а в обыкновенных условиях, а в жизни?.. Ага! -- неожиданно засмеялся он, -- черта с два, скажут, -- жизнь не маскарад...
Художник еще немного подумал и продолжал, таинственно понизив голос:
-- Теперь попробуй как-нибудь на улице, в тихие летние вечера, или зимой в фойе какого-нибудь театра на минуту напрячь внимание, вглядеться в чужие лица, и ты увидишь, что все живет ожиданием какой-то иной свободы, не злополучной свободы в кавычках, а большой, истинной, настоящей. Всех давят стены, платья, собственные жесты, собственные неверные робкие голоса, ненужные, лживые, придуманные фразы. Посмотри в эти раскрытые окна. Видишь, не зажигают огней: вероятно, кто-нибудь ходит по пустой квартире из угла в угол. А сколько таких квартир... Взгляни на эту женщину, лежащую в полутьме на подоконнике. Ты, конечно, думаешь, что она поджидает любовника или ищет случайного знакомства. Нет, ее гнетет тоска. Какая тоска, о чем?..
-- Послушай, -- горячо воскликнул он, -- можешь считать это бредом сумасшедшего, но мне кажется, что я нашел разгадку. Я проник в тайну нетерпеливой, обостренной тоски, овладевающей людьми в эти гнетущие вечера остановившегося заката, когда самое небо, ветки деревьев, пустые впадины окон, блуждающие в полутьме фигуры, все ждет чего-то и томится надеждой. Все ждут пророка! Ждут, что придет кто-то новый и смелый, и разрушит преграды, и скажет, что нет чужих людей, чужих квартир, нет знакомых и незнакомых, а есть только ничем не преграждаемая свобода влечения одного к другому. И вспыхнет великая, бескровная революция отношений между чужими и, кто знает, может быть, обновится самая психология сближения человека с человеком. В один год переустроится мир. Будут подходить друг к другу на улицах и спрашивать: "послушай, о чем ты думаешь, почему мне знакомо твое лицо?" Будут догонять друг друга на извозчиках, искать по темным переулкам, звонить в чужие квартиры, неожиданно вскакивать в отходящие поезда. И завяжутся новые, необыкновенные, таинственные связи, основанные не на фальшивых соединениях людей посредством каких-нибудь именин, журфиксов и файф-о-клоков, а на истинном, свободном искании одним другого...