-- Пора, -- сказал художник, -- могут запереть подъезды. Зайдем хоть в этот.
На лестнице скупо горели газовые лампы, и, через площадку, тревожный вечер сменялся уютной ночью. Вкрадчиво звучали по ступеням шаги, а когда вырисовывались слепые квадраты окон, хотелось закрыть глаза. Малиновое сукно, унизанное шляпками гвоздей, покойно сияющие медные доски напоминали о том, что кроме улицы с ее бегущими призраками и чьим-то лучистым взором есть совершенно особый мир, полный недоступных коридоров, открытых и закрытых дверей, интимно звучащих шагов и сонных дыханий, темных закоулков, где стоят неведомые шкафы и пахнет ношеным платьем. Еще площадка и еще три надписи -- две по бокам и одна посредине: "Оскар Клеменц" -- нарядными готическими буквами с широким росчерком книзу, "Ольга Андреевна Шаповалова", "Техническая контора".
-- Предоставляю выбор тебе, -- останавливаясь сказал художник дрогнувшим голосом.
-- Поднимемся на самый верх, -- умоляюще произнес Гордеев, стараясь отдалить минуту.
Жутко скользнуло последнее самое светлое окно, надвинулся и стал над головою низкий потолок последней площадки, и у обоих вдруг заколотились сердца. И почему-то уже не хватило решимости прочитать фамилии слева и справа. На средней доске было изображено: "Рафаил Николаевич Черемшанский, присяжный поверенный", а пониже зияла широкая щель "для писем и газет".
-- Звоню, -- сказал Ключарев и тотчас нажал тугую фарфоровую кнопку.
Раздался близкий, страшно реальный звон и почти в то же мгновение выглянуло немолодое, некрасивое, но приветливое лицо прислуги в белом переднике и чепце.
-- Рафаил Николаевич дома? -- спросил художник.
-- Барин с барыней уехали кататься и просили, если кто придет, обождать. Пожалуйте.
Из большой прихожей были открыты двери в освещенную столовую и в темные кабинет и зал, и, пока горничная снимала с Гордеева пальто, Ключарев для чего-то старался представить себе расположение остальных комнат. Видимо квартира была очень большая, с солидной адвокатской обстановкой, а в столовой на белоснежной скатерти виднелись бутылки и холодный ужин, сервированный на двоих.
-- Будьте любезны обождать здесь, -- сказала горничная, проходя в кабинет и щелкая электрической кнопкой, отчего посреди потолка вспыхнул сплошной граненый хрусталь, -- господа через полчасика приедут, -- добавила она, скрываясь в неосвещенный зал.
В кабинете были спущены шторы, мебель по-зимнему стояла без чехлов, картины не были затянуты кисеей, на полу лежали ковры, и все это вместе с большим роялем, видневшимся из зала, и симметрично расставленными бутылками в столовой на длинном столе, точно сдунуло с сознания Ключарева и Гордеева прежнюю туманную пелену. Слишком реально стучали на камине бронзовые часы и краснел переплет толстой адресной книги, а шаги горничной и звяканье ключей в буфетном шкафу говорили о том, что в квартире течет солидная, размеренная жизнь, что хозяева действительно вернутся к назначенному времени и что поехали они кататься, быть может, на собственных лошадях. Гордеев сидел на диване с неестественным побледневшим лицом, криво улыбался и казалось, что только ложный стыд и боязнь упреков со стороны художника мешают ему встать и уйти. Ему уже было до очевидности ясно, что вот ни с того, ни с сего двое людей вломилось поздно ночью в чужую квартиру, и через несколько минут произойдет какая-то никому ненужная ерунда, причем хозяева и гости будут говорить на разных языках, а гостей в конце концов попросят убраться вон. Между тем Ключарев ходил по кабинету громадными шагами, бормотал что-то про себя, махал одной рукой сверху вниз и было похоже на то, что он обдумывает длинную вступительную фразу.