-- Чему ты улыбаешься? -- вдруг со злобою спросил художник, останавливаясь перед диваном.
-- Ничего, так, -- отвечал Гордеев, не глядя ему в глаза.
-- Однако нельзя же смеяться без всякой причины...
-- Глуповато как будто выходит, -- набравшись храбрости сказал Гордеев и страшно покраснел, -- ну, объясни пожалуйста, за коим дьяволом мы сюда пришли?
-- Конечно, я так и знал, -- безнадежно махнул рукою Ключарев и еще поспешнее заходил по кабинету.
-- Хорошо, -- сказал он немного погодя, -- пусть будет по-твоему, предположим, что мы сделали глупость, толкнувшись в первую попавшуюся дверь и что если начинать войну с мещанами и окружающей их скорлупой, то по строго обдуманному плану, но разве тебя не соблазняет перспектива сказать обитателям сих палат несколько приятных слов и уйти с гордо поднятой головой? Наконец, вообразим, что эта квартира с ее слишком безмятежными очертаниями портьер, с обдуманною солидностью меблировки, правильно расставленными безделушками, с которых ежедневно смахивают пыль, в самом деле не мечтает ни о каких "истинных свободах" и не ждет никакого пророка и что в лучшем случае нас с тобой встретят и проводят снисходительно-удивленные рожи, но -- черт возьми -- утешайся мыслью, что ты совершил своего рода подвиг, поборов в себе мелочный буржуазный страх... А ведь я, знаешь, совсем не то говорю, -- поймал себя художник, -- вот так история, что же это такое произошло?
Растерянно и в то же время мальчишески-весело улыбаясь, он стоял перед Гордеевым, и ему самому начинало казаться, что единственной благоразумной вещью было бы плюнуть на все и уйти, как вдруг зазвенел все тот же слишком громкий звонок, постукивая каблуками пробежала горничная и раздались уверенные небрежные голоса:
-- Никто не спрашивал? Станислав Людвигович не приезжал? Кто? Незнакомые? Ни разу не видела? Кто бы это мог быть?
Торопливый, притворно-озабоченный тон адвоката, неестественно певучее контральто женщины, спросившей о Станиславе Людвиговиче, шуршанье шелковых юбок, раздавшиеся у дверей в кабинет медленные, тяжеловесные шаги, -- до какой степени это было обыденно и реально и не имело ничего общего с уличными проектами и розовыми мечтами Ключарева. Между тем отступление было невозможно: высокая, представительная фигура с расчесанной на обе стороны холеной бородой стояла на пороге в дверях.
-- По какому делу? -- спрашивал все тот же притворно- озабоченный голос, -- разве швейцар не сказал, что летом я принимаю только по утрам? Покорнейше прошу изложить как можно короче. Попрошу к письменному столу.
И Ключарев с Гордеевым не успели произнести ни слова как адвокат уже сидел в кресле за столом, а перед ним лежал чистый лист бумаги и горели четыре электрических свечи под зеленым шелковым абажуром.
-- К вашим услугам, -- говорил он, не глядя ни на того, ни на другого.
-- Дело в том, -- начал Гордеев, обратив к художнику умоляющие глаза, -- что три года тому назад у меня умер отец, после которого осталось два дома и капитал... Капитал в свое время был распределен между наследниками, а дома остались в общем владении. Каменные. Один заложен, а другой...
-- Дома в Петербурге? -- оживленно перебил адвокат.
-- Да, т. е. нет, -- сказал Гордеев и вдруг замолчал.
-- Однако, как же это -- и да, и нет? -- мягко улыбаясь спрашивал адвокат, -- впрочем, не важно. Вы, вероятно, хотите хлопотать о разделе. Придется продать. Сколько наследников?
-- Восемнадцать, -- сказал Гордеев, теряясь больше и больше и видя, что в глазах у Ключарева загораются огоньки.
-- Однако, -- удивился адвокат, и для чего-то записал на бумаге цифру 18.
-- Совершенный вздор! -- крикнул художник, который не садился с самого начала и все время презрительно покачивался на ногах. -- И довольно. Никакого наследства нет. Если хотите знать, мы пришли к вам совершенно случайно, с улицы, и находимся здесь только потому, что вы живете в пятом, а не в четвертом этаже. Да-с. Как вам понравится этот довод?.. Например, с точки зрения устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями?..