-- Здравствуй, дедушка! -- сказал, останавливаясь, Ключарев, -- хорошая штука жизнь. Ведь правда, как ты думаешь?
Старик молчал, шел вперед, стучал высокими каблуками, и художник заметил, что его маленькая, затянутая в перчатку рука судорожно охватила набалдашник палки, а быстрый взгляд скользнул по приплюснутой шляпе и форменной фуражке незнакомцев.
-- Отчего ты молчишь? -- продолжал Ключарев, идя с ним рядом, -- ты бы мог много рассказать интересного нам, а мы тебе. Например, часто ли ты вспоминаешь свою юность, поцелуи первой любовницы, и что ты думаешь о смерти?
-- Идите своей дорогой, -- неожиданно, не поворачивая головы, сказал старик деревянным голосом, -- не то я возьму и кликну городового.
-- Пойдем, -- тянул Гордеев приятеля за рукав, -- неужели так интересно разговаривать с глухонемыми...
-- Пойдем пожалуй, -- весело и грустно произнес Ключарев, и вдруг снова остановился.
Молодая женщина в небрежно запахнутой кофточке, с серьезным, интеллигентным лицом и большими голубыми глазами лежала на широком подоконнике, и было видно, как одна из туфель, готовая упасть, свисала с обутой в ажурный чулок ноги.
-- Утро похоже на элегию, -- раскланиваясь сказал художник, -- и в ваших глазах отразились молитва и рассвет. Ради Бога не сердитесь, мы сейчас пройдем дальше, только позвольте запомнить ваше лицо.
-- Хи-хи-хи! Какие вы мудреные! -- визгливо засмеялась женщина.
-- Чем? -- холодея спросил художник.
-- Да уж не притворяйтесь, заходите, -- грубовато говорила она, -- только дайте побольше дворнику. Я вам отопру дверь.
-- Бежим, мы ошиблись! -- воскликнул художник, взмахивая руками, как крыльями, я потащил Гордеева за собой.
-- Черт знает что! -- говорил он, быстро идя по набережной канала и чуть не плача, -- ошибка за ошибкой, пошлость за пошлостью, а главное совсем не то, не те слова, не те интонации, глупая претенциозная ложь и полное неумение подойти к человеку с самым важным и нужным... Ну хорошо, хорошо! -- внезапно раздражаясь сказал он, заметив, что у Гордеева делается надутое лицо, -- еще одна попытка, и вези меня ужинать куда хочешь.
-- Да ведь, кажется, уже довольно попыток, -- ворчливо произнес Гордеев, -- шляемся часа три, не отдыхая. Просто на тебя подействовала белая ночь. И нечего приставать к людям. Извини меня, но это уже упрямство.
Они давно шли не под руку, как раньше, а на большом расстоянии друг от друга. Художник смотрел на белеющее утреннее небо, на безмятежно-спокойные очертания карнизов и труб, и почему-то ему становилось стыдно сегодняшних речей, патетических восклицаний, и у него было такое чувство, как будто бесчисленное множество произнесенных им за целый вечер слов, застряло у него в ушах. И он уже не знал, искренно ли он говорил о тоске, о свободе, о влечении человека к человеку, не знал, любит ли он или ненавидит людей, и то, что он уже не мог объяснить себе собственных поступков, вызывало в нем странную бешеную досаду. Начинался какой-то белый, утренний кошмар, и, несмотря на чистоту воздуха, Ключареву хотелось разорвать на себе воротничок и галстук, хотелось останавливать каждого встречного ни с того ни с сего, назло самому себе, сумрачно-надутому Гордееву, спокойному утреннему небу, спящим окнам домов.
Подкатили к подъезду на извозчике двое мужчин -- штатский, в белой соломенной шляпе, с отвернутым воротником пальто и гвардейский офицер в кителе и с хлыстом в руке. Штатский выскочил, дернул ручку звонка и скоро скрылся в распахнувшуюся дверь, а офицер все не мог найти нужную монету в кошельке.
-- Здравствуй, -- коротко произнес художник, подходя к офицеру и протягивая руку, -- хорошо ли ты провел вечер?
-- Виноват, -- отодвигаясь сказал офицер, -- вы, кажется, обознались, мы незнакомы.
-- Нет, я не обознался, -- спокойно возразил художник, -- мы знакомы.
-- Но я вас вижу в первый раз...
-- И я тебя вижу в первый раз, но это ровно ничего не доказывает. Мы живем в одном государстве, прочитали несколько десятков одинаковых книг, можем назвать друг другу сколько угодно одинаково близких имен, начиная с Сократа, и Иисуса Христа и кончая Пушкиным и Толстым, наконец, говорим на одном и том же языке. Чего же тебе еще?
-- Гм, -- сказал офицер, надменно улыбаясь, помахивая хлыстом и медля войти в подъезд, -- ор-ригинально. Это все, что вы имели сообщить?