Все эти страшные орудия тирании вот уже на протяжении десяти лет действовали полным ходом, выполняя свое гнусное назначение; но, вместо того чтобы сломить дух мужественного народа, – что, собственно, и ставилось целью, – они только побуждали его к более решительному и твердому отпору.
Суд над Гемпденом (Гемпден Джон (1594 – 1643) – выдающийся деятель парламентской буржуазной оппозиции при Карле I, двоюродный брат Кромвеля. Отказался платить введенный правительством налог и был за это приговорен к тюремному заключению.), любимцем Бэкингемского графства, за его смелый отказ платить незаконный налог – корабельную подать, вызвал сочувствие к подсудимому у всех честных людей, тогда как судей, приговоривших его, поносили на все лады и обвиняли не только в несправедливости.
Надо сказать, к славе бэкингемских жителей, что нигде это благородство духа не проявлялось с такой силой, как в Бэкингемском графстве, нигде в те дни слово «свобода» не произносилось так часто и с таким благоговейным чувством. Увы, ужели все это могло измениться!
Правда, пока еще это слово произносилось только шепотом, негромко, но внушительно; подобно отдаленным раскатам грома, оно доносилось глухим ворчаньем, готовое вот-вот вспыхнуть ослепительной молнией и разорвать сверху донизу низко нависшую мглу черного деспотизма.
Вот такой приглушенный рокот можно было услышать в парке сэра Мармадьюка Уэда. Среди этого праздничного оживления и шума можно было уловить кое-какие зловещие признаки надвигающейся грозы, но они заглушались взрывом веселого хохота, радостными возгласами и пением.
Может быть, кое-кого удивляет, почему эти благородные чувства, эти свободолюбивые чаяния не выражались открыто. Но в этом нет ничего удивительного. Если среди собравшихся на праздник гостей многие осуждали короля и его приспешников, то, пожалуй, не меньше было и таких, которые осуждали народ. В оживленной толпе, запрудившей площадку за старым крепостным валом, было немало доносчиков и шпионов, которые зорко поглядывали по сторонам и прислушивались к каждому слову, стараясь уловить, нет ли тут измены. Ни один человек не мог быть уверенным, не окажется ли он вдруг жертвой доноса и не придется ли ему не сегодня-завтра предстать пред грозным судом страшной «Звездной палаты».
Поэтому не приходится удивляться, что люди высказывали свои мнения осторожно, с оглядкой.
Подобные расхождения политических взглядов можно было обнаружить и между людьми высшего круга, присутствующими здесь, и нередко даже между родными, членами одной семьи. Но здесь, разумеется, тщательно избегали всяких разговоров на эти щекотливые темы, ибо это было по меньшей мере неуместно в такой торжественный день; и никому, глядя на оживленные лица прекрасных дам и галантных кавалеров, не пришло бы в голову, что у них могут быть какие-нибудь разногласия или какие-либо причины для недовольства. Среди этих сияющих лиц было только одно исключение, только один человек во всей этой шумной толпе не разделял праздничного веселья: это была Марион Уэд, красавица Марион, чья улыбка доставляла радость всем, кто ее видел. Она одна была невесела. Сердце ее замирало в тревожном, мучительном ожидании: в этой нарядной, оживленной толпе ей недоставало того, кто один мог бы вернуть ей спокойствие и радость.
Стоя на площадке, Марион то и дело устремляла нетерпеливый взгляд туда, через головы толпы, через зал, к воротам парка, откуда все еще нет-нет, да появлялись запоздалые группы гостей.
Она явно кого-то искала, искала и не находила, потому что всякий раз, когда ее блуждающий взгляд возвращался к стоящим рядом, в нем можно было заметить горькое разочарование, которое она тщетно пыталась скрыть.
Когда наконец все гости, по-видимому, уже были в сборе, она совсем загрустила. И если бы мы в эту минуту подслушали ее мысли, нам было бы нетрудно угадить причину этой глубокой грусти.
«Он не идет, не хочет прийти! Значит, эти взгляды, которые я столько раз ловила на себе, – все это мне просто казалось. Нет, я просто сошла с ума! Как я могла так забыться? Что он теперь подумает обо мне? Нет, правда, что он может подумать? Он поднял мою перчатку. Что ж, может быть, это было любопытство или так просто – фантазия. Поднял, а потом тут же и бросил. Ведь теперь-то я вижу, что он не хочет прийти, иначе он уже был бы здесь. Уолтер обещал познакомить его со мной. Но его это не прельстило. Он знает, что он мог бы познакомиться со мной и сам. Разве я не дала ему это понять? Ах, какое унижение!»
Несмотря на все эти мучительные размышления, Марион старалась казаться веселой. Но ей это плохо удавалось. Кое-кто из стоявших рядом с ней уже заметил ее блуждающий взгляд, ее печально поникшее чело; дамы, завидовавшие ее красоте, поглядывали на нее с любопытством; а среди кавалеров, обступивших ее тесной толпой, не было ни одного, кто не ловил бы улыбки этих прелестных надменных уст и с радостью не пожертвовал бы ради нее и подаренным на память локоном шелковистых волос, и любым сувениром, который он когда-то так вероломно клялся носить вечно.
Но из всех окружавших Марион только одна дружеская душа догадывалась о причине ее грусти. И то только догадывалась. Одна только ее кузина подозревала, что сердце Марион стремится к кому-то так же, как и ее взоры. Как удивились бы, как всполошились бы все в этом кружке, если бы узнали об этом! Марион Уэд была уже вполне взрослой. Ее руки добивались многие, многие влюблялись в нее без памяти. Юноши из знатных семей, титулованные вельможи в расцвете лет рады были сложить к ее ногам богатство, титулы, роскошные владения и замки, но все они были отвергнуты. И Марион не гордилась этими победами, ей чуждо было пустое тщеславие светской кокетки; она поступала, как настоящая, достойная уважения женщина, которая отдает свою руку и сердце только тому, кто завоюет ее.
Среди претендентов на ее руку не было ни одного, кто мог бы похвастаться такой победой. Случалось, кто-нибудь пытался пустить какие-то слухи, но они тут же и пресекались, ибо никто им не верил. Для человека, который мог бы одержать такую победу, это был бы такой триумф, что о нем, конечно, стало бы известно всем.
И, однако, победа была одержана, и никто об этом не знал. Одна только кузина Лора Лавлейс подозревала кое-что. Лора давно уже удивлялась одиноким верховым прогулкам кузины; сколько раз она предлагала ей поехать вдвоем, но Марион всегда отказывалась и уезжала одна. А когда сэр Мармадьюк запретил эти прогулки, Лора видела, что Марион волнуется и не находит себе места. Были кое-какие и другие загадочные обстоятельства, наводящие на размышления: пропажа перчатки, рука, разодранная до крови, беспокойное метание во сне, необычная задумчивость днем. Как же могла Лора не заметить всех этих красноречивых признаков!
Лора и сама была влюблена: она умела разбираться в этих признаках. Неудивительно, что у нее возникли подозрения: а не влюбилась ли ее кузина так же, как она сама? Она даже почти не сомневалась, что сердце Марион похищено кем-то: но кем, как и когда это случилось – для нее оставалось тайной, так же как и для всех в этой толпе.
– Марион! – шепотом окликнула она и, подвинувшись к своей кузине, наклонилась к самому ее уху, чтобы никто не слышал: – Почему ты такая невеселая?
– Вот глупышка! Что это ты выдумала?
– Разве я могу этого не заметить? У тебя такой вид...
– Какой у меня вид, Лора?
– Не сердись на меня, милочка Марион. Просто я боюсь – на тебя обращают внимание. Вон Уинифрид Уайленд уже поглядывает в твою сторону, а еще эта противная Дороти Дэйрелл – она так просто глаз с тебя не сводит! Прошу тебя, сестричка, постарайся принять другой вид, чтобы у них не было повода для всяких пересудов; ведь ты сама знаешь, что для Дороти Дэйрелл нет большего удовольствия, чем посплетничать.
– Другой вид? Но какой же у меня вид, скажи, пожалуйста!
– Ах, Марион, зачем я буду тебе говорить! Ты сама знаешь, что ты чувствуешь, и вот это-то и написано на твоем лице.