Я больше не мог держаться и впал в забытье, а когда очнулся, был уже день. В окошки светило солнце. Мертвеца не было. Если мое забытье было сном, то я спал сидя.
Попробовал встать. Не получилось. Шевелиться могли, да и то едва-едва только мои руки. На столе невдалеке от меня стоял ковш с водой. Придвинув, я жадно припал к нему, наклонял зубами, и только ополовинив, смог поднять его руками.
Так хотелось встать и уйти оттуда, но подняться на ноги я был не в силах. Пока был в забытье, обмочился, как ребенок. Было сыро и противно, но вырваться из этих омерзительных сатанинских тисков я не мог.
Только думать и молиться не могло это зловещее существо мне помешать. И детство в Воронцовке передо мной промелькнуло, жизнь нашей семьи в задних комнатах старообрядской церкви, таких высоких, что обогреть их никогда не удавалось. Зато в переулке, примыкающем к церкви, который заслуженно назывался Кривым, во все времена было много детворы и какими же интересными были наши забавы!.. Мне так в ту минуту хотелось дружеского участия, чьей-то поддержки, что я вспомнил свое детство в Воронцовке и всех, с кем мое детство было связано.
Когда я рос в Кривом переулке, там было много смелых и бесшабашных моих друзей. Рядом текла наша любимая речка Кума и мы большую часть времени проводили там. Знаешь ли ты, что в переводе с тюркского Кума означает «несущая песок», но кроме песка, глины, коряг и дохлятины, тащила она среди клочьев грязной пены нас - худющих, с выпирающими ребрами, но загорелых дочерна и счастливых донельзя, отчаянных и босоногих мальчишек. Мы совершали дальние заплывы на небольших плотах, ныряли с высоких круч, плавали наперегонки и ловили рыбу. Нас не могли отвадить от речки ни дождь, ни зловредные корчи. Ведь в дождь вода была теплой, как парное молоко, а близ корчей так хорошо клевала рыба!
Летом река мелела, становилась в некоторых местах «курице по колено», зато, сколько радости нам приносили ее весенние разливы! Нам, привыкшим начинать купанье еще в марте, когда плывут еще в воде льдинки, разлившаяся в низину перед переулком вода казалась достаточно теплой, мелкой и безопасной. Она не была бурливой, грязной и глубокой, как в основном русле, никуда не неслась, как сумасшедшая, а радостно голубела, отражая небо, тихая, умиротворенная, облизывая пороги домов в Кривом переулке.
Это было наше время! Кто в корытах, закрепленных на двух бревнах, кто на небольших самодельных плотиках, мы становились то «пиратами», и тогда «шли на абордаж», захватывали «пленных» и везли их в «Америку, продавать в рабство», а то «героями Цусимы», тогда пели хором: «Врагу не сдается наш гордый Варяг», да старались не поддаться атакующим «японцам»...
Окажись хоть один из моих друзей детства рядом со мной в эту страшную минуту - насколько мне было бы легче!
Я сидел в этой дышащей на ладан ветхой избушке голодный и замерзший, хотя в окна ярко светило солнце. Мне вспомнилось, как в детстве, зимой мы катались по обмелевшей, замерзшей Куме, при этом нередко проваливались под лед, а потом не очень-то торопились домой в стоящей колом замороженной одежде, не без основания предполагая родительский нагоняй. Вот и я в тот момент ощущал себя окутанным обледенелой одеждой, съежившимся и изо всех сил пытающимся отыскать в себе крупицы тепла, чтобы согреться.
Ковш с водой я постепенно выпил, но не напился, а размечтался о той восхитительной воде, что текла из болгарских артезианов на половине пути от нашего переулка к реке Куме. Почему они называются болгарскими, уже никто не помнил: то ли болгары некогда жили здесь, то ли фамилия мастера, пробивавшего две эти трубы была Болгарин - неизвестно, но никогда мне не приходилось пробовать такой необычайно вкусной воды.
Мы с друзьями часто собирались возле крохотного прозрачного озерца, образовавшегося от постоянно вытекающих широких струй этой чудесной воды, зажигали костер, варили уху из пойманной за день в Куме рыбы, а в углях запекали коренья. «Мне бы сейчас этой ушицы», - думал я и вспоминал ее горячий восхитительный аромат. Пусть не хватало хлеба и мяса, но была кукурузная мамалыга и ароматная пшенная каша, была рыба, а мы ели все, что мало-мальски было съедобным, давая травам и деревьям свои названия и не чувствуя, благодаря им, голода.
Думал я, что далеко от Сахалина Воронцовка, далеко моя большая семья, неизвестно жив ли мой репрессированный отец, и неведомо, что ему пришлось испытать. Кто из них когда-нибудь узнает, что случилось со мной, да и поверят ли? Можно ли верить этому страшному вурдалаку, что он не убьет меня, отпустить живым? Каким вернусь я к тебе, жене своей? Будем ли мы жить вместе или разойдутся наши дороги? Родится ли у меня когда-нибудь мой собственный ребенок?