— Но я наотрез отказался, — сказал Дима.
— Ну, ладно, — сказал óпер. — Тогда забудь об этом.
Они его били, вешали на лом — и он признался в двух кражах. А потом ему стали говорить, что это твоё и это тоже твоё, — и он взял на себя ещё две, чтобы потом сразу от всего отказаться.
— Так как по одной из них, — сказал Дима, — у меня стопроцентное алиби.
Я сказал Диме, что могу попытаться ему помочь, но это для него может оказаться медвежьей услугой. Дима меня выслушал внимательно.
Я сказал Диме, что, если бы я был на его месте и решил бы бороться, я бы поступил сейчас следующим образом. Я бы прямо сейчас, сегодня, написал заявление на имя Генерального прокурора. Изложил всё подробно в отношении Бакая, то есть как против Бакая оперá принуждали его к сотрудничеству (что я это именно так воспринял). А так как я отказался — избиениями заставили взять на себя четыре кражи (поскольку я уже был ранее судим за кражу), сфабриковав против меня дело. Или чтобы замести следы о таком предложении (кому я там, в лагере, буду об этом рассказывать, и кто мне поверит?).
А в подтверждение всего приобщил бы (вписал, что приобщаю) и отправил бы вместе с заявлением в прокуратуру этот чистый бланк-формуляр протокола, в который ты, по требованию следователя и адвоката (тюремного óпера сюда вмешивать не стоит), должен был сегодня прямо в камере по фиктивной явке вписать показания и на котором уже стоят (задним числом) число и подпись твоего адвоката. И утром, по проверке, отдал бы это заявление с двумя чистыми листами бланка протокола для отправки в Генпрокуратуру — в спецчасть (СИЗО). Тюремный óпер, друг следователя, продолжил я, не пойдёт на то, чтобы в спецчасти (СИЗО) забрать твоё заявление на Генерального прокурора.
— Он максимум тебя вызовет и об этом попросит. А потом, если ты не согласишься, переведёт тебя из этой камеры в большую. И будет перед своим другом (следователем) «чист».
— Прокурор при таких обстоятельствах вряд ли подпишет обвинительное заключение и сразу вернёт дело на доследование. Но нужно будет через суд тебе продлевать санкцию.
— И вот, когда тебя повезут на суд, ты на суде скажешь исходящий номер, который тебе даст спецчасть, твоего заявления и покажешь копию, которую сделаешь сейчас, — и 99 % тебе санкцию судья не продлит. А также дело, возможно, закроют. Но после того, как и в хвост и в гриву отымеют и следователя, и оперóв, когда ты будешь на свободе, они начнут за тобой лютую и кровавую охоту. И если ты не прекратишь свою преступную деятельность и не перестанешь общаться со своими друзьями, тебя сделают так же красиво, как ты сделал ментов. И дадут тебе (а за меньшее они тебя закрывать не будут, а будут терпеливо ждать) пятнадцать лет.
Дима внимательно и молча меня выслушал. Потом сказал, что он будет бороться и сделает так, как сделал бы я. Вечером он написал заявление в Генпрокуратуру и подклеил к нему чистые бланки протокола допроса с подписями его адвоката и следователя. И утром, на проверке, отдал для отправки в спецчасть. Около половины десятого утра его вызвал óпер. Через полчаса Диму привели обратно. Он сказал óперу, что заявление забирать не будет, и пригрозил, что ещё и на него напишет. Через час Диму заказали с вещами. Впоследствии, при выдаче мне передачи, прапорщица-кабанщица сказала мне, что Дима на свободе. Она сказала также, что Димина мама хочет меня поблагодарить, кое-что мне передать. Я написал прапорщице-кабанщице Олин телефон и сказал, что предупрежу Олю. Димина мама позвонила Оле, и они встретились. Как сказала Оля, Димина мама говорила много добрых слов в мой адрес. И что всё получилось, как я и говорил — его выпустили с суда. Суд не продлил санкцию. Димина мама испекла и передала мне пирог. А Олю приглашала в салон, где она работала парикмахершей.
Через год, вспомнив о Диме, я спросил у прапорщицы-кабанщицы, как у того дела.
— Уже всё, — сказала она. — В осуждёнке. Прокурор запросил пятнадцать — дали двенадцать. — И с грустью улыбнулась: — Вы ему уже больше не поможете.
Мне сразу пришла мысль в голову о медвежьей услуге. А потом я подумал, что, может быть, теперь Дима должен до тошноты наесться зоной и «босяцкой» жизнью.
Утром на ознакомлении меня посетил Паша. Он сказал, что больше ко мне приходить не будет, что теперь с делом меня будет знакомить секретарь Лясковской Света. Я не стал расспрашивать Пашу о причинах таких изменений. Но, с учётом того, что по обвинительному заключению Леонид раскрыл мою банду и теперь, как говорил Маркун, менты делают всё, чтобы ублажить Лёню, чтобы тот подтвердил свои показания в суде, а Светлана была девушкой, с которой Леонид демонстрировал окружающим явно больше чем дружеские отношения, и с учётом того, что Светлана была секретарём судьи, председательствующей по делу, я воспринял эту новость настороженно. Но вечером погладил «тромбоном» (литровой железной кружкой с кипятком) брюки, намочил и повесил на самодельную, из скрученной газеты, вешалку шёлковую белую рубашку, чтобы она, высыхая, отвиселась и на ней расправились складки. И на следующее утро ожидал прихода Светланы.