В кабинете уже был Владимир Тимофеевич — адвокат. Кабинет был примерно два с половиной на три метра, со светлыми, оклеенными обоями стенами, большим, зарешёченным со стороны улицы окном, деревянным паркетом и окрашенным водоэмульсионной краской белым потолком, к которому была прикреплена лампа дневного света. В кабинете стояли полированный под светлое дерево стол и два деревянных, с сиденьями из кожзаменителя стула.
— Ну, здравствуй, дорогой! — Владимир Тимофеевич протянул мне руку, и мы поздоровались. — Я к тебе в среду не мог приехать в ИВС, а приехал в четверг — тебя уже увезли. Вот, вчера получил у следователя разрешение, и сразу утром — к тебе. Как в камере?
Я в двух словах рассказал Владимиру Тимофеевичу о камере и о сопутствующих событиях.
— Это всё, что им остаётся делать, — улыбнулся Владимир Тимофеевич.
Он раньше работал в Генеральной прокуратуре и немного знал систему изнутри.
— Никто к тебе не приходил? — спросил он.
Я ответил, что нет.
— Без моего присутствия старайся ни с кем не разговаривать. Этих не было? — Владимир Тимофеевич имел в виду оперóв.
— Нет, — ответил я.
— Оля завтра собирается приносить передачу. Что передать?
Я показал Владимиру Тимофеевичу приготовленный список. Он аккуратно переписал всё на листок, а список вернул мне. Я получил слова поддержки и пожелания от мамы и Оли и сказал, чтó передать от меня. И мы с Владимиром Тимофеевичем попрощались.
— Можете Шагина забирать, — сказал он.
Владимир Тимофеевич ушёл, а меня закрыли в один из двух боксиков, которые находились перед стеклянным окном будки дежурной. Там было человек пять-семь. Кто сидел на деревянном парапете типа скамейки, кто на этом парапете стоял и пытался выглядывать в закрытое стеклоблоками небольшое окно; кто сидел на корточках, опёршись о стену, и курил. Невысокого роста малолетка что-то громко рассказывал окружающим, а затем у каждого по очереди спрашивал, сколько тому денег надо для полного счастья. Когда очередь дошла до меня, один из присутствующих кивнул на меня и сказал: «Он столько адвокату в день платит, сколько тебе надо для полного счастья».
Малолетка задумался, и разговор перешёл на другую тему. Через некоторое время голос усатого Коли за дверью сказал: «”Кучмовка”, ”Брежневка ”, ”Столыпинка”».
Дверь открылась, и я последовал за остальными вниз по лестнице, через первый этаж, подземный туннель и на корпус на третий этаж, в камеру. Когда меня завели в камеру, Саши, Сергея — его шныря — и Володи, как и их вещей и матрасов, в камере не было. Их нары были пустые.
— Я сегодня тоже был у адвоката, — сказал Студент, — бери свою скатку и перекладывай вниз.
На коридоре начали уже греметь бачки. Я сказал Студенту и Сергею-Наркоману, что завтра будет передача от Оли. После обеда оставшийся день и вечер прошли за разными разговорами, потом мы легли спать.
На следующий день после обеда, примерно около трёх часов, на продоле за дверью раздался женский голос. Были слышны голоса заключённых, которые носили передачи. И с грохотом под стену опустились сумки. Открылась кормушка, и тот же женский голос спросил:
— Шагин здесь?
— Иди получай передачу, — сказал мне Дедковский.
Дедковский — это была фамилия Славика Студента. Я подошёл к двери.
— От кого передача? — спросил тот же женский голос.
Я назвал Олину фамилию и домашний адрес.
— Получаем!
И в камеру «посыпались» разной формы и цвета кульки и пакеты, содержавшие продукты и вещи в количестве значительно большем, чем в списке, который я оговорил. А под конец — домашняя швабра с пластиковой ручкой и большое квадратное серое пластиковое офисное ведро с проваливающейся и самостоятельно возвращающейся на место крышкой.
— Пригодится, — посмотрев на ведро, сказал Дедковский.
Я расписался в заявлении передачи (оно было заполнено Олиной рукой), что всё получил по списку, и отдал заявление кабанщице. Так в тюрьме называли прапорщицу, которая выдавала передачи. А сами передачи называли кабанами (иногда даже лепили из хлеба морду кабана, ставили на выступ кормушки и весь день его манили словами «пась, пась, пась»). «Кабана» разбирали: овощи отдельно, сыпучие отдельно, сдобу отдельно, колбасу повыше на решётку, а «центрá» — чай, сигареты, кофе, шоколад и шоколадные конфеты — поглубже в сумку под нары. Хотя воровство случалось редко, ибо в тюрьме, в отличие от свободы, оно называлось крысятничеством и за это могли наказать. Поэтому оно порой трансформировалось в другие изощрённые формы.