Володе было около тридцати пяти лет. Он был невысокого роста, худосочного, но мускулистого телосложения. Лицо его было худое, впалое на щеках. А плотная щетина и борода чёрного, как и волосы, цвета придавали его лицу треугольную форму, на котором слегка раскосые и вечно смеющиеся глаза смотрели из-под тёмных бровей если не волчьим, то взглядом матёрого и опытного лиса.
Володя сказал, что он приехал только на несколько дней, что у него в камере дела. Он сидел в большой камере — на сорок человек. Про Сергея Футболиста он рассказал, что тот заехал в соседнюю большую камеру, к нему там отнеслись хорошо и дали нижнюю нару. А потом, когда в камеру на недельку из тройника купили «Лизу» (по его согласию) и полкамеры «её» (его) тягало, Серёжа отказался на основании того, что те, кто даёт в рот мужчинам или ебёт их в задницу, — те же петухи, или пидарасы, только активные.
— Ну, сказал бы, что не хочет, и не озвучивал бы своего мнения, так он его стал доказывать, и получилось, — улыбнулся Вова, — что вся камера — пидарасы.
И он съехал на Шагина. А его — Вову — смотрящий соседней камеры, неплохой парень, попросил по этому поводу поучаствовать в сходняке.
— А чего участвовать? — улыбнулся Вова. — Тогда-то все промолчали.
Володя оказался вполне приличным и адекватным человеком, а на мою позицию в отношении петухов, что для меня бандиты (как представители преступного мира со своими понятиями) и пидарасы — одно и то же и будут оставаться такими до тех пор, пока не спросят со своих братков, которым я исправно платил дань, а они в протоколе в РОВД в том числе писали, что меня боялись, отреагировал очень сдержанно. Он сказал, что сам их не любит и никогда от бизнесменов не получал, а выколачивал всё из бандитов, точнее — из тех, кто таковыми себя называл. Через несколько дней Володя вернулся в свою большую камеру.
В нашей камере всё так же оставалось три человека, а потом подселили четвёртого — невысокого роста парня лет девятнадцати-двадцати, который сразу же разместился на верхней наре и чувствовал себя как дома, пользуясь всеми бытовыми привилегиями тюремной жизни. В камере я и Дедковский старались относиться ко всем поровну и в остальном такое же отношение получали от сокамерников, каждый из которых мог свободно пользоваться продуктами, сигаретами и телефоном, а в ответ вкладывал в бытовую жизнь камеры свой труд. Однако вновь прибывший молодой человек практически ничего не делал. Когда нужно было перемотать кипятильник, он не умел, а когда нужно было разбудить Дедковского в четыре часа дня, то он сам спал. Как-то раз Дедковский, придя со следственки, сразу же направился к наре молодого человека и, стянув его на пол, толкнул к двери.
— Слышь, иди явки пиши! Ты что обещал оперáм?!
Я первый раз столкнулся с такими делами в камере и с такими действиями Дедковского. И тут же встал на защиту молодого человека. На что Дедковский твёрдо, ладонью руки усадил меня на нару:
— Сядь! Я сам во всём разберусь!
На что молодой человек стал дерзко отвечать, что «мýсора наебать — это святое дело, а наша камера, в которую он заехал, оказалась мусорскóй». На что тут же получил от Дедковского кулаком по голове, а потом ногой пинком в зад — собирать свои вещи.
— Ты иди наёбывай там кого хочешь, только не за наш счёт!
Когда молодого человека с вещами увели из камеры, Дедковский рассказал, что этот парень написал явку на несколько угонов и квартирных краж и обещал следователю написать ещё, если тот договорится с местными оперáми и те разместят его в хорошую камеру, где есть телефон, покурить и поесть. Однако следователя он обманул. Я был совершенно согласен с Дедковским и не собирался ещё им и за раскрываемость платить «слезами своей мамы».
За окном зазвенела капель — наступила весна. Первая моя весна в тюрьме. Весна в заключении — особенно трудное время года. Когда лучи солнца становятся тёплыми, повсюду щебечут и поют птицы, и сердце, кажется, рвётся из груди, а душа — из клетки.
Весной вся тюрьма оживляется и начинает попахивать краской, лица окружающих становятся более доброжелательными и приветливыми, и нередко с искренними улыбками на губах. Как будто неизбежное пробуждение и воскрешение природы принесёт глобальные изменения и в их жизнь.
Однако глобальные изменения (по крайней мере для жильцов нашей камеры) не предвиделись. Каждый либо знал свою судьбу на ближайшие пять, десять, пятнадцать лет, либо неотворотно работал неписаный закон «чем дольше сидишь, тем дольше сидеть будешь».