Адвокат указал мне и на бесчисленное множество процессуальных нарушений при проведении обысков, опознаний и других следственных действий, способствовавших следствию и главе следственной группы следователю Демидову сфальсифицировать материалы и сфабриковать дело.
На следственке я встретил Влада — того самого парня, с которым оказался в боксике в день своего перевода из ИВС в СИЗО. Влад на следственке был частым посетителем. В тюрьме, как он рассказывал, находился уже больше двух лет. Был вхож к оперáм, о чём, хотя прямо и не говорил, но старался давать понять. Предлагал разные услуги — от доставки спиртного до нахождения со мной в камере, — где он полностью мог бы обеспечить мой быт. На что я всегда отвечал, что буду находиться с тем, с кем меня разместит администрация, и не хочу создавать себе улучшенные условия содержания, понимая, что если в тюрьме что-то дают, то для того, чтобы это забрать. Однако именно у Влада, если у него было спиртное, я стал брать двухлитровую пластиковую бутылку водки, которую, перед тем как я уходил на следственку, умоляющими глазами просил у меня Палыч и которую Влад, возвращаясь вместе со мной, безопасно доставлял мне до камеры. А потом шёл к себе в камеру (тут же, на «Катьке») или с выводным Колей снова на следственку. Расчёт за спиртное также проводился Олей или Викой с девушкой, которую Влад назвал своим адвокатом. Но, возможно, это была просто его знакомая или жена.
Поскольку ни я, ни Палыч, ни Рыбчинский не получали и не писали записки (малявы), не передавали по камерам пакованы с сигаретами и чаем и были далеки от тюремного движения, сопровождаемого постоянным хлопаньем кормушки и мельканием по камере, у нас установилась спокойная и тихая обстановка. Днём каждый занимался своими делами: я в форме заявлений писал показания и отправлял их в прокуратуру; Рыбчинский молился, читал Библию и писал стихи; Палыч занимался бытовыми вопросами, на что вызвался сам — ремонтировал кипятильники, готовил еду. Мы вместе завтракали, обедали и ужинали. Смотрели новости и рано ложились спать. Утром все втроём ходили на прогулку. Правда, Палыч без особого желания, но всё же ходил, ибо не мог мне отказать.
Чтобы попасть во дворики, нужно было пройти в конец коридора и повернуть направо, а перед железной дверью, ведущей в «бункер» — на пост пожизненного заключения, — ещё раз повернуть направо и спуститься по лестнице вниз. Прогулочные дворики на «Катьке» были расположены во дворе тюрьмы. Они были в десять раз больше, чем самые маленькие дворики на «Кучмовке», «Брежневке» и «Столыпинке». Ввиду отсутствия на стенах выходов вентиляции и канализационных стояков воздух был свежий. Полы во двориках были не бетонные, а заасфальтированные. Все дворики были одного размера, так что не нужно было давать сигареты, и поскольку двориков было много, то за сигареты можно было купить лишний час прогулки. А так как дворики были не на крыше — казалось, что чувствовались притяжение Земли и близость к свободе.
После прогулки Палыч занимался, как обычно, приготовлением пищи: варил гречку или рис в пакетиках, чистил лук, чеснок, резал овощи, копчёное сало, курицу или колбасу.
Палыч и Рыбчинский передач не получали. Палыч говорил, что у него есть пенсия, но передавать некому. Рыбчинский же шутил, что у него много состоятельных родственников, но все они очень заняты: Женя на радио, Юра на телевидении. И им некогда. Я говорил, что Оля радуется любой возможности передавать мне передачи на моих сокамерников. Таким образом, продуктов в камере было в избытке. Палыч не подпускал нас с Рыбчинским к кухне, которая расположилась на забетонированном в стену около умывальника столике. Было понятно, что Рыбчинский болеет грибком. Он то ли стеснялся обратиться к врачу, то ли просто не знал, как его найти. Всё говорил, что его излечит Бог. Однако под общим давлением, моим и Палыча, по той причине, чтобы инфекция не перекинулась на других, согласился принимать таблетки и использовать мазь, которые вместе с лекарствами для Палыча, в том числе «Алкостоп», через корпусного Сергея я попросил передать Олю.
Рыбчинский Олю благодарил. Писал ей стихи. Оля передала ему пастель — мелки и карандаши. И, стараясь быть максимально полезным, пока Палыч занимался обедом, он учил меня рисовать, объясняя пропорции лица человека, штрихи и точки, оживляющие глаза, и тени, придающие объём. И по 15–20 минут терпеливо позировал на наре Палыча, с чем последнему приходилось мириться, ибо Палыч, как я уже говорил, не мог мне отказать.
После обеда Палыч ложился на нару и мог подолгу смотреть на фотографию своей жены. Рыбчинский залезал на второй ярус, читал Библию, молился, что-то записывал. Я уходил на следственку. И день повторялся опять.