В щель он просовывает из сплетённого канатика петлю и расправляет её карандашиком на нижней части бетонного проёма окна. А потом туда же карандашиком пропихивает хлеб. Он не стоит у окна, чтобы не отпугивать голубей и не привлекать внимание дежурных. Пропускает край верёвочки к своей наре. Лежит на наре, держит рукой верёвочку и внимательно слушает. Когда прилетают голуби, дёргает за петлю и, если голубь попался, тянет его в камеру.
Гогось сказал, что он профессионал в этом деле. А на лагере, откуда он приехал (с Бучи, но вряд ли это было так), ни один голубь даже не пролетает над территорией лагеря. А котов водят гулять на ошейниках и откармливают в птичьих клетках, чтобы потом на день рождения или на Новый год съесть.
На обед Гогось сварил голубей. И хотя у меня не было цели препятствовать в их ловле (следуя правилу, что каждый тут может делать всё, что хочет, только не приносить вред другим (голуби не считались), и понимая, что чем больше Гогось будет заниматься голубями, тем меньше будет заниматься мной), я сказал Гогосю, что, если он договорится с начальником, чтобы моей супруге разрешили тут передавать на него передачи (в СИЗО СБУ можно было передавать только на родственников), то в камере еды, в том числе и мясного, будет достаточно.
Гогось сказал, что этот вопрос он разрешит, поскольку у него хорошие отношения с начальником. И когда я на следующий день пришёл с ознакомления, Гогось сказал, что он был у Петруни. И теперь Оля может приносить передачи на него. А так как на этой неделе Оля оформляла передачу на меня, мы решили, что на него через две недели.
Ко мне также один раз в неделю с томом дела приходил следователь. И один раз в неделю меня посещал адвокат. К Гогосю следователь приходил дважды в неделю. Я сказал сокамернику, что меня не интересует его дело, и не рассказывал о своём. Поэтому разговоры велись в основном о тех, с кем он находился в камере до меня.
Гогось рассказывал, что некоторое время содержался со Шкилём (одним из участников и соорганизаторов демонстрации и акции протеста против власти Кучмы) и его молодыми сподручными — 18–20-летними ребятами из Киева и Западной Украины, — которых всех в составе одиннадцати человек вместе со Шкилём несколько месяцев назад закрыли сюда, в СИЗО СБУ, а неделю назад перевезли в СИЗО-13.
Шкиль и тут организовывал протесты, голодовки, перекрикивания между окон и даже попытки с малявами гонять коней.
— Сейчас гоняют в СИЗО коней, — сказал Гогось, — там их по камерам бьют и отовсюду ломят. Таких нигде не любят (не знаю, откуда у него была такая информация).
Но когда Петруня (о чём якобы Гогосю сказал сам Петруня) разрешил в передаче Шкилю курицу-гриль (которая была не положена) и попросил бороться не здесь, а в суде, Шкиль сразу сказал своим ребятам прекратить. А на Гогося написал жалобу и выставил его из камеры — как сказал Гогось, «видимо, не хотел делиться курицей».
Потом он сидел ещё с несколькими соратниками Шкиля, которых называл колхозниками. Говорил, что они не то что в политике ничего не понимают — даже писать не могут! Что он помогал им составлять заявления и жалобы. И что самый умный среди них был Руслан, в отношении которого расследовалось, что они со Шкилём хотели снять автобус с ручника и с горки пустить в толпу.
— Разве такое нормальный человек будет делать?! — возмущался Гогось. — И разве такое могло прийти в голову этим детям?
Шкиля и других судили в кинотеатре «Загреб». Его соратникам дали от двух до семи лет лагерей разных режимов. Шкиль приговора избежал, поскольку был выбран в Верховную Раду по списку БЮТ (Блок Юлии Тимошенко). Через несколько лет он по пьяни совершил несколько аварий. А когда в следующий раз (то есть через один раз) не прошёл в Верховную Раду — как писали газеты, уехал за границу.
Оля принесла мне передачу. Там был и чай, и достаточно мясного. Но Гогось и так перестал ловить голубей, поскольку с началом зимнего сезона, который начался с 15 октября, в камерах поставили окна. Ещё через две недели Оля передала передачу на него. Но перед тем, как выдать ему передачу, меня перевели в другую камеру.
Камера была таких же размеров, с таким же расположением предметов и интерьером, как и та, в которой я был до этого. Моим новым сокамерником стал Евгений — парень лет двадцати-двадцати двух, упитанный, среднего роста, в синих джинсах и байковой красной клетчатой рубашке с длинными рукавами, из-под расстёгнутой верхней пуговицы которой виделся краешек белого воротничка футболки. С румяными пухленькими щеками, красными губами, чёрными бровями и тёмными кудрявыми волосами. Я сразу же подумал, что это приятель Рудольфа, вместе с которым его арестовали в аэропорту в Борисполе. Так и оказалось. Женя сказал, что он американец, еврей, что его родители десять лет назад вместе с ним уехали в Америку. Я сказал Жене, что неделю сидел в камере вместе с Рудольфом и что знаю от последнего причины нахождения их — Жени и Рудольфа — здесь. Женя очень искренне и открыто, хотя видел меня первый раз в жизни, очень добродушно сказал, что о Рудольфе даже слышать не хочет. И, улыбнувшись, назвал его кретином. Мол, помимо эпизода с мокасинами он рассказал ещё восемь. И всё это подтверждал на очной ставке, выставляя Женю организатором. Но Женя ничего не подтверждал. А адвокат сказал ему, что за эти эпизоды судить не будут, поскольку никаких доказательств нет.