— Так прощается братва! — сказал он мне, после чего вышел из кабинета.
После того, как я переговорил с адвокатом, меня увели в камеру. Раков тоже побывал у «адвоката» — у него были пачка сигарет и несколько свежих газет, в одной из которых была статья, что именно я заказал убийство родного брата криминального авторитета Савлохова. Буквально в этот день (или на следующий) моей жене Ольге позвонила Мзия, жена Савлохова, и сказала, что они знают, что Игорь к этому отношения не имеет и что Борис (так звали её мужа) знает, кто убил его брата.
В другой газете Олин папа — украинский композитор Александр Иосифович Злотник — рассказывал, что к нему обратился его друг из МВД и сказал, что якобы Игоря посадили в камеру с бандитами убитого Князева, чтобы те над ним издевались.
— Он сейчас пиарится, — сказал Раков про Злотника. — Или пускай он даже хочет помочь, но впоследствии из-за таких статей тебя в тюрьме или на лагере зарежут. А тот человек — мент, который на это подбивает твоего тестя (я не был тогда ещё расписан с Олей), — прекрасно об этом знает. Дождись адвоката и передай своему тестю, чтобы он больше так не делал.
Я так и поступил, а мой адвокат рассказал мне, что Александр Иосифович с Фиалковским и Олей проводили пресс-конференции, где говорили, что знают меня с хорошей стороны и никогда не поверят тому, что печатается про меня в газетах. Владимир Тимофеевич сказал также, что по просьбе Злотника сам Иосиф Кобзон разговаривал обо мне с Кучмой, на что тот ответил:
— Вы слишком мало знаете!
В 2004 году были опубликованы так называемые плёнки Мельниченко, где Кучма говорит Кравченко: «Знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”! Обложить ёго, як трэба, и разорвить!»
Через несколько дней мне было предъявлено обвинение в организации банды и заказе нескольких убийств (покушений на убийства). Обвинение состояло из одного серого листа, который не содержал ни времени, ни обстоятельств, ни мотивов вменяемых мне преступлений. Под номерами 1, 2, 3 и так далее был просто перечень того, что якобы совершил Шагин. В своих показаниях по существу предъявленного обвинения я указал, что не совершал инкриминируемых мне преступлений, таких как подстрекательство к убийству за денежное вознаграждение, не имел с указанными в обвинении потерпевшими никаких дел и даже не был с ними знаком.
Относительно эпизода организации банды я дал детальные, последовательные и объёмные показания, что я не только не являюсь организатором наряду с Макаровым и указанными в приговоре лицами, а напротив, являюсь потерпевшим от действий Макарова и указанных лиц, через которых фирма «Топ-Сервис» и я лично, как один из её учредителей, с 1994 года платили Макарову дань.
Кроме того, я собственноручно поправил в протоколе те места, где следователь Дручинин писал «крыша», а я говорил «дань», а также ответил на вопросы адвоката о применении ко мне пыток и избиений. Однако медосвидетельствование мне так и не было назначено и произведено, хотя шишки от ударов по голове в качестве жировиков находятся у меня на затылке и по сей день.
В камере я рассказал Ракову, что, когда я говорил следователю слово «дань», то он писал в протоколе «крыша»; я снова говорил «дань», а он снова писал «крыша».
— Это именно та ситуация, — сказал Раков, — когда одно слово ломает всё дело.
«А мне — жизнь», — подумал тогда я.
— Вот и стой на своём: у них против тебя ничего нет.
Раков в свою очередь рассказал мне, что он сегодня был у адвоката и там через открытое окно подслушал, как в соседней комнате оперативники говорили обо мне. А потом они начали говорить о стартёре в машине, стоявшей под окном, который один из оперóв никак не может поменять. Раков сказал, что зэк в тюрьме должен слушать и запоминать всё, а позднее правильно использовать эту информацию. Поэтому, когда в следующий раз меня вывели на допрос и после ухода адвоката меня посетили оперá, а потом Полищук попросил Сашу-Лома подвезти его, я спросил у Александра Николаевича (так звали Сашу-Лома по имени-отчеству), отремонтировал ли он свой стартёр.
— Откуда ты знаешь? — спросил он.
Я ответил, что человек, которого, мол, вы ко мне подсадили, тут вам рассказывает про меня, а мне в камере — про вас.
— Я к тебе никого не сажал! — сказал Саша-Лом.
На следующий день я попросил адвоката, чтобы он уходил только после того, как меня уведут в камеру.
После того как меня приводили после допросов в камеру, кто-то постоянно до отбоя долбил бутылкой (как сказал Раков) в дверную стену. Раков утверждал, что в камере становится невозможно находиться. А от меня идёт жар, как от раскалённой печки. Когда я в этот раз вернулся в камеру, Ракова там уже не было. А меня на следующий день посадили в другую — туда, где было три человека. Правда, потом, пару месяцев спустя я ещё раз встретился с Раковым. Он заехал на один день (в камере было много народу) и написал мне на листочке, что сам попросился ко мне и заверил начальника, что у нас всё в порядке. Он сказал, что я неправильно сделал, что выставил его из камеры, однако он на меня не обижается, ибо знает, что я попал в заключение первый раз. Кроме того, он сказал, что вреда мне никакого не сделал, а, может быть, даже принёс некоторую пользу, и знает, что меня скоро выпустят, потому что судить меня не за что. Ещё он сказал, что сразу сидел с моим приятелем Чопенко, которому, так же, как и мне, дали двенадцать суток и которому он, Раков, подарил красивую пепельницу из хлеба и ещё много чего сделал хорошего. Только сразу об этом мне сказать не мог. А ещё он рассказал, что Наташа — жена Чопенко — носила своему мужу передачи, которые ему разрешили, и что Чопенко написал ему записку на 300 долларов, чтобы Наташа отдала данную сумму предъявителю этой записки. Раков сказал, что его увозят на лагерь, и попросил меня написать ему такую же записку на 300 долларов. Я сказал, что ничего писать не буду, чтобы потом это не оказалось платой за заказ. Однако номер телефона Оли я ему дам и предупрежу адвоката, чтобы она отдала ему деньги. На следующий день Ракова увезли.
Адвокат теперь уходил только после того, как меня уводили в камеру. Один раз пришёл Полищук и принёс кулёк от моей мамы, в котором были помидоры и что-то ещё из еды, а также летняя рубашка, спортивные брюки, пара носков и нижнее бельё.
— Вот видишь — я тебе передачи ношу, а ты говоришь, что я тебя бил!
— Я говорю, как есть, — сказал я, — а передачу могу не брать.
— Нет-нет, — сказал Полищук, — это от твоей мамы.
Помидоры были помыты, что-то было завёрнуто в полотенце, вещи были надушены.
Мне вновь было предъявлено обвинение, к которому были добавлены ещё эпизоды — нанесение телесных повреждений, грабежи, нападения из мести и другие, — которые выглядели ещё более абсурдными, чем покушения на убийства. Я снова в протоколе допроса указал, что с потерпевшими, за исключением Гирныка, с которым я и Демьяненко разговаривали по просьбе Фиалковского, не знаком, никаких конфликтов и общих дел ни с кем из них не имел. А также повторил свои показания: что я являюсь не организатором банды наряду с Макаровым, а потерпевшим от деятельности последнего, которому я платил дань.
В этот день меня посетил тот самый генерал. Он сказал, что моя позиция ему понятна (ныне с моей позицией совпадает позиция Европейского суда, которым я признан жертвой с выплатой моральной компенсации).
С этого времени оперá ко мне больше не приходили, и следователи в ИВС меня больше не посещали.
Камера, в которую меня перевели из камеры № 1, сразу показалась мне большей по размеру. Она находилась с противоположной стороны коридора и была под номером 14. Там была такая же деревянная сцена, такой же туалет-параша, который находился также с правой стороны, такой же маленький пятачок перед сценой с деревянным полом, а также небольшое окно, закрытое железным листом с дырочками для воздуха. Однако в этой камере недавно был сделан ремонт — на стенах и потолке была свежая побелка. А сцена была выкрашена свежей половой краской. За решёткой, в вентиляционном отверстии над дверью, горела лампочка-сотка. Сама камера была светлее и за счёт этого казалась больше.
Контингент камеры был сформирован в этот же день, и когда меня в неё перевели, там уже находились два человека, которые заехали туда несколько часов назад.